Уильям Эш - Выбор оружия

Он двинулся один в новом направлении, ветки били по лицу, колючки впивались в тело, резиновые подошвы скользили по мокрой глине, а он все рвался вперед, на передний край беглого, беспорядочного ружейного огня. И вдруг пальба прекратилась. Ни выстрела, ни единого звука. Только дождь да собственное надрывное дыхание.

С мучительным ощущением собственного бессилия он понял, что, очевидно, был прав тогда, вначале: это была ложная атака, чтобы выманить их с занятых позиций. И теперь весь левый фланг оказался под ударом.

Что же делать? Возвращаться на старое место или спешить туда, где только что стреляли? Растяпа, как мог он совершить такую ошибку и настолько растеряться, — ведь теперь он не знает, что ему делать. Действуй! Минуты бежали, а он все стоял, оглядываясь по сторонам, и где-то в глотке живым комком шевелилось отчаянье. Действовать, но как? Надо поскорее пробиться к тем, кто ведет бой.

Он снова кинулся вперед, не разбирая дороги, по памяти повернув в ту сторону, откуда слышал последние выстрелы. С радостью подставлял лицо хлещущим веткам, было больно, но он испытывал странное удовольствие, когда, проведя по щеке рукой, видел кровь. Кажется, здесь; но вокруг, куда ни глянь, тянулся лишь безлюдный подлесок. Это так потрясло его, что он чуть было не сделал глупость и не стал звать своих. И снова продирался сквозь кусты — дыхание как непрерывный стон, каждое биение сердца отдается болью, — продирался туда, к позиции, которую они занимали, прежде чем огонь вынудил их рассыпаться.

Порой он застывал, понурив голову, забывая об автомате, болтавшемся в левой руке; приходилось признаться, что он заблудился и не знает, куда теперь идти. Не знает толком, где просека. А дождь, словно издеваясь, все лил неспешными струями, назойливо бормотал что-то над ухом, как только он останавливался. Да, конечно, он заблудился. Заблудился в самый разгар боя! Сколько раз учил других, как избегать именно этого, и вот надо же, заблудился сам. Это было так нелепо, что он почувствовал, нервы не выдерживают, тяжкое прерывистое дыхание вдруг перешло в хриплый истерический смешок.

Он снова пустился бегом, просто потому, что было невыносимо стоять одному в лесу под сплошной стеной дождя. Пытался вспомнить дорогу, считал, сколько метров прошагала каждая нога. Бесполезно. Все бесполезно. В паническом ужасе у него уже не хватало сил напрячь волю и взять себя в руки.

Он даже не заметил этих троих в зеленом, пока не очутился совсем рядом и не увидел, что они смотрят на него, открыв рот, изумленные не меньше, чем он сам. Он круто повернул и метнулся прочь, в чащу, и опять ломился сквозь кустарник, чтобы поскорее скрыться и оставить их позади. Справа кусты зашевелились, и он на бегу яростно пустил туда короткую очередь.

Но только нажал на спусковой крючок, как его вдруг ударило в левую руку у самого плеча; он пошатнулся. И подумал, что, верно, ударился о дерево, заглядевшись, куда летят его пули, однако тут же понял, что ранен. Но продолжал идти, шатаясь из стороны в сторону, спотыкался, правой рукой упирался в землю, чтобы не упасть. И все шел, качаясь, пока жгучая боль в боку не пригвоздила его: он резко выпрямился, перевернулся и упал навзничь. Где-то в глубине смутно вспыхнули стыд и страх за то, что с ним творится… Он упал, но удара не почувствовал, а покатился, покатился в кромешную тьму.

Зал, где сидел Арнолд Томас, когда-то служил баром клуба, но пока, во время Чрезвычайного положения, в клубе разместили оперативный отдел и столовую для старших офицеров; здесь он, Шэфер из полицейского управления там, внизу, на дороге, и Лоринг из гарнизона могли встречаться на нейтральной почве и выяснять конфликты, вечно возникавшие из-за нечеткого разделения их обязанностей. Местной прислуги больше не было, и они могли переругиваться сколько душе угодно и напиваться без всякого стеснения.

Сейчас зал был пуст. За стенкой со звоном мыл посуду солдат, обслуживающий бар. Но любое происшествие в части рано или поздно докатится и сюда. А торчать на виду возле лазарета просто нельзя, да и потом, судя по словам доктора, пленному пока ничего не угрожает. Он сомневался, выстоит ли Прайер, если Шэфер или Лоринг начнут его запугивать; но если пленный достаточно умен, он как можно дольше будет притворяться, что не приходит в сознание.

Томас отлично понимал, как трудно будет ему добиться своего. Лоринг только и ждет, как бы выжать побольше из этого человека, захваченного, когда патруль попал в засаду; да и Шэфер ничем не поступится, лишь бы получить хоть какие-нибудь сведения и арестовать несколько несчастных «связных». А ему важно, чтобы к нему прислушались, когда будут решать, что делать с пленным. Очень важно, и по причинам не только личным.