Уильям Эш - Выбор оружия

И после долгого молчания: — Кроме тебя, никто не может помочь мне, Анна, Видно, ничего не поделаешь с этой тревогой, которую я ношу в себе, но ты избавляешь меня от самого себя. — Он тихонько засмеялся. — Короткий отпуск с фронта без увольнительной.

— Я рада, что могу дать его тебе.

— А я что-нибудь могу сделать для тебя?

— Очень многое.

— Я так хотел бы что-нибудь делать для тебя… постоянно. И хотел бы, чтобы у тебя никого не было, кроме меня.

— Так оно и есть.

— Этого мало. Я хотел бы сохранить настоящее, — он положил руку на ее обнаженную грудь, она как раз уместилась в его ладони, — и точно так же держать в руках прошлое и будущее.

— Знаю.

Прошло еще несколько минут. Они лежали молча, где-то вдали за горами еще рокотал гром, а вокруг лишь падали капли — звонкие, звонкие.

— Тебе пора, — сказала она.

— Да.

Он выжал мокрую рубашку, снова надел ее, пошел в комнату и взял ружье.

— Постой.

Она юркнула за занавеску и тотчас вернулась, неся пакет с едой.

— Им будет легче примириться с тем, что ты остался.

— Спасибо, — он усмехнулся. — Ты всегда все понимаешь.

Он поцеловал ее и ушел; спрыгнул вниз и, прежде чем выйти на открытое место, подождал немного, прислушиваясь.

Гроза ушла, умолк отдаленный рокот, наступила глубокая предрассветная тишь, мнимый покой, в котором словно затаилась и набирала силы новая опасность, правда, не более страшная, чем та, которой они подвергались. Жаль, что нет часов, но он так привык к тому, что разное время ночи ощущается по-разному, что, наверное, сумел бы сообразить, который час, даже если бы его вытолкнули в темноту из другого измерения. Он знал, что до первой зари осталось не более часа.

Под ногами хлюпала грязь, ему казалось, что мокрые штанины чересчур громко шлепают одна о другую. На душе было скверно: зачем он вернулся? Ради своих личных чувств пошел на риск, не имея на это никакого права — потому, видно, ему и мерещится, что беда неминуема. Все было ему по плечу, когда он проходил здесь вчера вечером, — теперь это чувство исчезло. Любовный порыв иссушил его. Он был измучен и опустошен. На последних ярдах он с трудом подавил острое желание пуститься бегом и спрятаться в кустарнике.

Здесь тоже царила затаившая дыхание тишь, чудилось, что кто-то подслушивает, отмечает любой нарушивший безмолвие шорох, а каждый неподвижный лист, точно крошечное ухо, поворачивается ему вслед. Один раз Фрир вспугнул какого-то зверька, тот метнулся в сырую чащу, и теперь каждый шаг стал казаться досадной неосторожностью.

Но вот он с облегчением обнаружил тропинку, которая вывела его к выступу скалы. Отсюда он пошел совсем медленно, время от времени останавливаясь и тихонько повторяя:

— Это я, я, Мэтт.

Наконец чей-то голос откликнулся:

— Мы здесь.

Это был Кирин: он то ли по приказу, то ли добровольно стоял на посту там, где тропинка подходила к узкой, вырубленной ими просеке.

Фрир ткнул пальцем под наскоро устроенный навес. Ему хотелось знать, что сказал Анг о его отсутствии; но он спросил только:

— А ты совсем не спал?

— Анг назначил караульных… еще и для того, чтобы ты не плутал зря… Тину только что разбудил меня.

— Понятно. Ладно, иди спать. Уже скоро утро. Я подожду, пока проснется еще кто-нибудь.

— Тебе самому надо выспаться.

— Завтра все равно целый день здесь валяться. — Он прислонил ружье к дереву и сел, положив руки на Колени.

Но Кирин медлил.

— Я рад, что с тобой ничего не случилось, Мэтт.

— Да, все в порядке.

Теперь, когда все обошлось благополучно, его возмущало предположение, что он якобы ставил на карту успех всей операции. Он не желает выслушивать никакие попрёки Анга! Черт возьми, он слишком многим пожертвовал, чтобы еще оправдываться за пустяковое отклонение от бесчеловечного принципа слепой дисциплины! К тому же встреча с Анной действительно была ему необходима не в том грубом смысле, какой имел в виду Анг, но чтобы разрешить мучительные сомнения и вернуть внутреннее равновесие, без которого нельзя бороться за общее дело.

Кирин хотел, видно, сказать еще что-то, но промолчал, так как понял, что Фрир не расположен говорить. Он повернулся и лег на свое место под навесом.

Фрир остался сидеть; было неуютно в мокром платье, то и дело приходилось отмахиваться от мошек, жужжавших над ним в темноте. Он очень устал, но спать не хотелось — в голове теснились мысли. Он сидел и думал об Анне, как она там сейчас, сонная и теплая; и спрашивал себя, когда еще доведется ее увидеть. Думал тревожно и о засаде и о том, что будет после, даже если все пройдет успешно. И внезапно ему пришло на ум, что отдаться освободительному движению так беззаветно, как Анна, в каком-то смысле всё равно что отдаваться любимому человеку. Это была хорошая мысль, хотя она только промелькнула; так и надо думать всегда — он попробует.