Борис Егоров - Время ранних разлук

Издалека доносится едва слышимый негодующий голос Дроздова:

— Распустили вы своих людей!

С этой фразы Дроздов начинает доклад на партийном собрании дивизиона. Собрание обсуждает состояние связи. Отрицательный пример — «девятка». В других батареях тоже не очень хорошо. Но всех критиковать нельзя. Все — это масса. От массы кого-то надо отделить. Отделяемым и примерно наказуемым становлюсь я.

Я, по словам Дроздова, не опираюсь на партийную организацию, я не веду политической работы среди бойцов, я не разъяснил им значение победы над фашистской Германией.

Но что я буду разъяснять телефонистам, если они, не зная сна и отдыха, промокшие и промерзшие, круглыми сутками бегают по этой треклятой линии?

После командира дивизиона выступает замполит Савельев. Говорит опять то же: «Запустил Крылов политическую работу».

С Дроздовым Савельев подчеркнуто дружен. Красина он уважал, терпел, но не любил. Может быть, потому, что все остальные Красина очень любили, а на Савельева любви не хватало… Впрочем, если бы Красин был хуже, недалекого и демагогичного Савельева уважали бы не больше.

Вряд ли надо рассказывать, с каким настроением вернулся я к себе на НП после партийного собрания дивизиона.

Когда мы шли «домой», Валиков, не уставая, успокаивал меня:

— Вы не волнуйтесь, товарищ старший лейтенант. Все образуется.

…Наконец-то наша гора. Я подхожу к землянке, счищаю с сапог глину, сбрасываю промокший под дождем плащ. Очень хочется спать. Вчерашнюю ночь я не спал: штаб распорядился сделать новые расчеты по тридцати вероятным целям. Срок исполнения — к утру. Утром я доложил: все готово. А теперь — связь…

Вызываю Козодоева.

— Вот что, Козодоев, идите по линии, налаживайте связь, поднимайте провод на шесты.

— Только что ходил, проверял. Все на шестах.

— Идите еще раз. К утру чтобы связь работала четко.

Козодоев накидывает на шинель плащ, просит разрешения взять мой электрический фонарик.

— Бери. Только чтобы связь, повторяю, к рассвету была хорошей.

Козодоев уходит. Я немедленно засыпаю, даже не успев снять сапоги.

Утром меня будит настойчивый, резкий звук зуммера — полевого звонка.

Телефонист передает мне трубку, слышу громкий голос Дроздова:

— Крылов? Вот теперь отлично!

Трубка кричит, как репродуктор. Я держу ее на расстоянии: она оглушает.

Разговор окончен, я чувствую себя так, словно гора с плеч свалилась. И вдруг замечаю, что телефонный аппарат, который стоит передо мной, совсем не тот, что был вечером. Не наш аппарат — трофейный. И провод от него идет не наш…

Прошу позвать Козодоева. Его долго будят, потом он приходит.

Потерев кулаками глаза, Козодоев докладывает:

— Ваше приказание выполнено.

Беззаботно, шкодливо улыбается, говорит:

— Слышно теперь, кажется, хорошо. Может быть, не очень, но все-таки…

— Очень хорошо слышно, Козодоев! Спасибо. Скажи, откуда этот аппарат и откуда провод? Ты что, за ночь натянул новую линию?

Козодоев переминается с ноги на ногу, отвечает уклончиво:

— Пришлось малость побегать…

— Где взял аппарат и провод?

— Это уже дело техники, — говорит Козодоев и машет рукой: какие, мол, тут вопросы?

— А все-таки?

— Нашел. Мало ли что на земле валяется…

— Валяется?

— Конечно, — весело отвечает Козодоев. — А скажите, товарищ комбат, я ваше задание все-таки выполнил?

Через несколько дней в штабе дивизиона собираются командиры батарей и взводов управления. Дроздов всех, кроме меня, разносит в пух за плохую связь. А меня ставит в пример и поясняет:

— Сказалась критика. После партийного собрания старший лейтенант Крылов учел свои ошибки. Он мобилизовал партийную организацию. Он развернул политическую работу…

В первой декаде апреля 1945 года нашей пушечноартиллерийской бригаде дают команду: «Стоп!» Больше в боях она участвовать не будет. Из девяти батарей восемь приказано остановить. Вперед пойдет только одна. Восемь батарей должны отдать ей оставшееся горючее и снаряды.

Той, которая пойдет вперед, оказывается «девятка». Она будет придана горно-стрелковой дивизии.

Мне жмет на прощание руку полковник Истомин, дает строгие и длинные инструкции Дроздов. Обнимаемся и целуемся с Тучковым. Сегодня рано утром он пришел в мою батарею, мы сидели около белого домика в саду и вели, как и всегда, бесконечные разговоры: «А помнишь?», «А помнишь?»

Мы уже выросли, мы стали кадровыми офицерами-фронтовиками, мы много прошли по пыльным и дымным дорогам войны. Но когда я вижу Тучкова, в памяти всегда возникают наша спецшкола, наши друзья. Мы вспоминаем ту раннюю пору, когда нам настоятельно рекомендовали «расстаться с детством». А оно и так ушло. Само. И очень быстро.