— К кому же вы теперь принадлежите?
Хвастанцев ответил серьезно:
— Пехоте мы принадлежим. Тебе, солдат.
— Мое — на мне. — И солдат зашагал, направляясь в степь, где лежал рубеж обороны, куда шло много солдат.
Батарейцам казалось, что они совершили подвиг — спасли орудия, сберегли себя, и потому упреки солдат-пехотинцев воспринимали с обидой.
— Строгая жизнь начинается, Петя. — Хвастанцев подсел к Тасееву.
— Она давно такая. Просто мы немного отвыкли от боев.
Хвастанцев лег рядом с разведчиком, повернулся к нему и шепотом стал рассказывать о своих думах, словно они составляли секрет:
— У кого искать прощения за наш отход? Кто будет прощать? Никто. Виноваты мы сами. Все виноваты.
Тасееву эти слова были не по душе. Он любил в человеке его дела. Хвастанцев много сделал для батареи, и теперь ни к чему были эти, хоть и справедливые, признания. Скорее бы определили батарею на фронт.
— Миша, как думаешь, где воевать будем?
Батарее было приказано направиться в Сталинград, где собирались разрозненные подразделения и формировались новые части. Гаубицы нуждались в ремонте, люди — в отдыхе, но то, что гаубичников не поставили сразу в строй, взволновало и обидело всех, начиная от комбата и кончая рядовым. Одно лишь смягчило тягостное настроение — возможность найти свою дивизию, под знаменем которой начинали войну, в рядах которой отстаивали Донбасс, сражались на берегах Северного Донца.
Агренков догадывался о том, что ожидает батарею: материальную часть направят в ремонт, артиллеристов — на пересыльный пункт. Комбат еще не объявил батарейцам о том, что их ожидает в Сталинграде. У него была дерзкая мысль — произвести ремонт орудий своими силами, остановившись где-нибудь в степной балке дня на два. Но из этого ничего не выходило. Не было ни запасных частей, ни оборудования.
Из Перелазовской выбрались на рассвете. Полевая дорога за станицей была закрыта серой пылью; по ней всю ночь в оба конца беспрерывно двигались машины. Стояло сухое августовское утро, без росы, без облачка в небе. Патрульные, стоявшие около земляных укрытий, несколько раз задерживали батарею, приказывая соблюдать между машинами 50-метровый интервал.
Над степью, в желто-пыльном небе, ревели немецкие самолеты. А наши, не задерживаясь, пролетали на запад, к фронту. Немецкие хищники яростно обстреливали из пулеметов прошлогодние копны, шалаши чабанов, одинокие деревца.
Появление днем на степной дороге целой батареи было дерзостью. Агренков спешил в Сталинград, но прибыть туда за эти сутки не удалось. Уходя от «мессершмиттов», батарея свернула в балку. Машины и орудия закрыли сетками камуфляжа.
Как ни была обожжена огнем войны степь, как ни были пустынны ее дороги, она все-таки жила. Балками и оврагами к Дону двигались свежие войска. Мимо батареи, тяжело оседая в пепельный глинозем, проползли танки. Башни машин устланы травой, из открытых люков топорщились снопы ковыля. Броня танков новая, без царапин и вмятин.
Вслед за колонной танков трусила пара рыжих коней, запряженных в походную кухню.
Ездовой, стоя на оглоблях, высматривал путь, норовя обогнать машины, и стоило им замедлить ход, как ездовой, гикнув на лошадей, гнал их в обгон.
Все, что происходило вокруг, в балке, в степи, для артиллеристов было новым, волнующим. Несмотря на то, что фронт уже подходил к Сталинграду, Хвастанцев не ощущал тревоги и неорганизованности. Чья-то железная воля управляла каждым человеком. Вот они, гаубичники, не посланы в бой, хотя каждый из них желал этого. Значит, рассчитаны силы.
Поделившись такими мыслями с товарищами, Хвастанцев, вспомнив недавнее прошлое, сказал:
— А помнишь день, когда мы собирались взрывать гаубицы? Не буду скрывать, мне тогда страшно стало.
— А теперь не страшно?
Петраковский, который будто не слушал этого разговора, вдруг крикнул:
— Смотрите, смотрите!
С высоты, свистя и воя, пикировал немецкий истребитель, под ним была пустынная дорога, без облачка пыли. На ней стоял человек и смотрел на самолет. Человек вдруг резко сорвался с места и побежал не в сторону балки, до которой было не меньше 300 метров, а навстречу самолету. «Мессер» пронесся над ним, обстрелял и снова взмыл вверх. Человек поднялся и затрусил к балке. Быстро двигаться ему мешал большой сверток бумаги.
Нельзя сказать, что человек просто убегал, нет, он, свернув с дороги, переполз открытые места, затаивался в траве, а когда самолет взмывал вверх — поднимался и бежал, сколько мог. И вот он в балке.
Читать дальше