Владимир Богомолов - «Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»

Не ответив и ничем не выдав — даже мускулы лица не дрогнули — своей реакции на такое обращение, я пружинистым шагом одолел несколько ступенек крыльца, открыл массивную входную дверь и по винтовой лестнице, вдоль которой на стенах висели разного размера оленьи рога, головы животных, как я сразу сообразил — охотничьи трофеи бывшего владельца, — поднялся на второй этаж. Здесь в одной из комнат за массивным письменным столом из красного дерева с резными ножками сидел майор и что-то писал. На столе были разбросаны бумаги и стоял огромный бронзовый орел, а за спиной майора на стене висела внушительных размеров картина. На ней был изображен пожилой, напыщенный мужчина, с торчащими в разные стороны усами, высокомерным холодным взглядом, направленным прямо на меня, в темной одежде и меховой шапке, в правой руке он держал дорогую палку, а левая — властно сжимала перчатку.

Набрав побольше воздуха в грудь, оправив гимнастерку, я шагнул в комнату и четко, громко доложил:

— Товарищ майор! Старший лейтенант Федотов! Прибыл в ваше распоряжение!

Не поднимая головы и не отрываясь от бумаг, майор рявкнул:

— Выкинштейн!

— Старший лейтенант Федотов… — уже негромко проговорил я, поправляя его, решив, что он что-то напутал с фамилией.

— Вижу — не слепой! — взяв мои документы, сухо заметил майор. — Если бы ты прибыл из госпиталя или из училища, или из ОПРОСа [83] ОПРОС — отдельный полк резерва офицерского состава. , ты был бы для меня Федотовым. Даже если бы ты вернулся из штрафного или штурмового батальона, кровью искупив свою вину перед Родиной, — подчеркнул он, — ты был бы для меня Федотовым. Но ты откомандирован из дивизии, где провел два года и оказался никому не нужен! Командир отдельной разведроты, которого не оставили даже Ванькой-взводным в стрелковом полку! Тебя выкинули из дивизии, как мусор, — он сделал презрительный жест правой рукой, — понимаешь, выкинули! — с чувством неприязни выкрикнул он. — И для меня ты — выкинштейн! Другого названия для тебя нет.

Он ко мне обращался на «ты», сразу дав понять, что никакого уважения как к боевому офицеру не испытывает.

— Виноват, товарищ майор!

— Что ты конкретно натворил? За что тебя выкинули?

— Алкогольное отравление в роте со смертельным исходом… Но я не был виноват…

Опустив голову, я замолчал. Что я мог ему еще сказать?.. Все было правильно, меня действительно откомандировали из дивизии, с которой самым тесным образом были связаны без малого два года моей фронтовой и офицерской жизни, меня откомандировали из дивизии, где до позавчерашнего дня из семисот, примерно, офицеров я был или считался одним из лучших (недаром же армейская газета писала обо мне, всего лишь младшем офицере — «краса и гордость соединения»), и фамилия моя была увековечена в истории: она дважды упоминалась в журнале боевых действий дивизии.

С улицы доносились голоса, смех, подбадривающие веселые подначки. Лейтенант продолжал наяривать на балалайке и выкрикивать слова озорной частушки:

Меня как током ударило и болью отозвалось в душе: частушку эту я слышал от Лисенкова. Вспомнился его хрипловатый голос и в мыслях промелькнуло ее продолжение «…и ему отдалась до последнего…».

Майор, морщась, поднимается из-за стола, подходит к окну и, перегнувшись через подоконник, командует:

— Отставить!.. Сейчас же прекратить! Ты, Тамбовцев, долго будешь позорить советское офицерство?.. Прекратить немедленно!!! Немцев бы постыдился! У меня здесь нет гауптвахты, но я найду, куда тебя упрятать!

Балалайка умолкает, майор поворачивается ко мне и говорит:

— Помнишь, песню пели: «…и на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом…», а этот — хулиганские матерщинные частушки… — затем приказывает: — Иди и отбери у него балалайку!

Я спускаюсь вниз, Тамбовцев сидит на ступеньках крыльца. Полный решимости, я протягиваю руку, чтобы взять балалайку, но он неожиданно сам, грустно улыбаясь, послушно отдает ее.

Вернувшись с балалайкой к майору, получаю унизительное для себя поручение:

— И выкинь этого фашиста отсюда!

Я сразу понял, что это относится к картине, но почему это не могли сделать раньше, так и не уяснил для себя.

…Зачем я все это затем?.. Картина оказалась на удивление невероятно тяжелой. Тонкий витой шнур, на котором она держалась, был в несколько оборотов намотан на крюк. Я весь вспотел, пытаясь ее снять, пока не сообразил перерезать шнур перочинным ножом. Картину вечность, наверно, не вытирали и, как только она оказалась у меня в руках и наклонилась, сверху полетели хлопья пыли. Майор отошел к открытому окну и оттуда молча наблюдал за моими действиями, даже не сделав попытки помочь.