Владимир Богомолов - «Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»

Однако тут получалось иначе. Она предлагала, чтобы я обращался к ней на «ты», звал ее Галочкой и ничего не стеснялся, и, более того, ощупывала и поглаживала мышцы моего брюшного пресса, кисть моей руки и даже, если не ошибаюсь, щекотала ладонь. По возрасту она без малого годилась мне в матери, было в этом что-то противоестественное; с каждой минутой я испытывал все нарастающую неловкость и стыд.

А она, ничего не замечая, как ни в чем ни бывало, с той же озорной насмешливостью в глазах спрашивала:

— Что же ты сидишь как истукан?

То, что она сравнила меня с истуканом, для офицерского достоинства представлялось обидным или даже оскорбительным, но надо ли было оправдываться, возражать и что конкретно мне следовало ей сказать — сообразить я не мог и потому, некстати вздохнув, молчал.

— Нет, мы должны с тобою выпить! — вдруг с безапелляционной решимостью заявила она. — Обя-за-ны!.. За нас! И не смей отказываться — ты меня обижаешь!

«За нас!», то есть за выигравших войну, — в мае и летом сорок пятого года среди офицеров в Германии был самый распространенный, можно сказать, обязательный тост, без него не обходилось ни одно застолье. Она налила мне в рюмку спирта, добавила чуть- чуть воды, наполнила и свой стакан, пододвинула ко мне тарелку с редиской и малосольными огурцами, положила кусочек хлеба и, с хмельной приветливо-озорноватой улыбкой, заглядывая мне в глаза, подняла рюмку.

— За нас!.. За то, чтобы далекое стало близким! — сказала она, придвигая свое могучее колено к моей правой ляжке. — Ты меня понял?

— Так точно! — ответил я, лихорадочно соображая, что бы это означало.

Мы чокнулись и выпили, — хотя мне ничуть не хотелось, я пересилил себя. Занюхав спирт все той же горбушкой черного хлеба, Галина Васильевна положила ее назад в хлебницу и снова ладонью правой руки стала оглаживать меня от солнечного сплетения — мышцы живота непроизвольно напружинились — до гульфика и обратно, и снова, как и на веранде, раздался ее похвальный или даже восторженный возглас:

— Железо! Силе-е-ен мужик!

И в следующее мгновение она с явным одобрением, громко и радостно, со спортивным, должно быть, азартом или озорством, выбросив вверх правую руку, как это делают спортсмены в минуту победы, обрадованно, с придыханием воскликнула:

— Эр-рекция!!!

Это непонятное и совершенно незнакомое мне иностранное слово я слышал впервые, и немудрено, что сразу не разобрал. Мне показалось, что она хотела сказать общеизвестное «дирекция», что в армейском обиходе означало «равнение или выравнивание». Но как и на кого я должен был равняться в данной ситуации? И мне подумалось в ту минуту, что оно, очевидно, выражало ее высокую оценку мышц моего брюшного пресса, что мне, безусловно, весьма польстило — это была оценка специалиста, знаменитой спортсменки: уж в чем, в чем, а в мускулах она, несомненно, разбиралась.

Впоследствии я точно уяснил, что в своем тосте она, конечно же, сказала «за то, чтобы…», однако в ту минуту за столом, поспешно соображая, я почему-то без сомнений определил для себя, что это тост за победу и, следовательно, сказала она об уже свершившемся, то есть «за то, что…». Война была мучительно долгой, почти четыре года мы шли сюда, в Германию, и вот она, такая далекая, чужая и проклинаемая за тысячи километров, по всей России, наконец стала близкой, мы находились на немецкой земле, в центре Германии — ближе быть не может, и таким образом далекое стало близким… Тост мне нравится, и, зажевывая огурцом выпитое, я повторяю про себя, чтобы запомнить: «За то, чтобы далекое стало близким!», и звучит он для меня однозначно — «За победу!». В эту минуту мне и в голову не могло прийти, что под «далеким» в данном случае она разумела всего-навсего свое тело. По молодости я тогда еще не знал, что тост «За то, чтобы далекое стало близким!» у многоопытных раскованных женщин означает всего лишь предложение физической близости.

— Милый, а ты забавный! Если я хорошая и, стало быть, тебе нравлюсь, что же ты сидишь как истукан? — доверительно и с веселым недоумением снова негромко спросила Галина Васильевна. — Смелости не хватает?

— Я не забавный… И не истукан… — стараясь скрыть обиду, проговорил я и решительно отодвинул свою рюмку от края стола. — Не надо так… Я… я нормальный…

— Так ты нормальный? — весело удивилась она. — Ну и чудненько!

Поворотясь на стуле, она включила ночник — стоявшую за ее спиной фарфоровую разноцветную сову, — затем встала и, подойдя к двери, выключила верхний свет.