Владимир Богомолов - «Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»

В расстроенных чувствах, сбитый с толку, я вышел в палисадник. Была теплая майская ночь, где-то вдали патефон играл фокстрот, а из дома доносилось шарканье ног по полу — там продолжали танцевать.

Володька, издали правильно оценив ситуацию, вышел вслед за мной, решив меня утешить.

— Мужайся, Компот, не падай духом! Надо смотреть правде в глаза. Такие, как ты, не пользуются успехом у женщин. Таких, как ты, бабы бросают на ржавые гвозди. Самым чувствительным местом!

— За что?! — жалобно спросил я, совершенно раздавленный Володькиным откровением. Впрочем, я и сам понимал, что не произвожу на женщин впечатления, не представляю для них интереса: они, как правило, не обращали на меня внимания. — Таких, как я… А какой я? Ведь не урод же?..

— Чем-то не соответствуешь, — озабоченно сказал Володька. — В этом надо разобраться, чтобы овладеть ситуацией, надо все хорошенько обдумать, а затем выработать конкретные действия. И мы это сделаем. Я сам этим займусь, — пообещал он. — Прорвемся! Но не сегодня. А сейчас не подавай виду! Держи фасон, мол, аллес нормалес! Настоящий офицер не вешает нос из-за женщины! Если называть вещи своими именами, она всего-навсего самка! Это тебе не боевое знамя и не честь мундира! Таких Наташ в твоей жизни еще будет полмиллиона — раком до Владивостока не переставишь, даже если ставить по две на одну шпалу! И что она нашла в этом нестроевом капитанишке и на кой черт ей этот лысый немолодой мужик? — с удивлением проговорил он. — А ты держи хвост пистолетом! Возьми себя в руки и приходи!

Подбадривая, он похлопал меня по плечу и ушел в дом.

Я должен был держать хвост пистолетом, надо было держать фасон, а мне от обиды и несправедливости — за что? — хотелось заплакать, и чувство обездоленности в столь знаменательный для себя вечер охватило меня.

Володька был убежден, что меня отвергла Натали, я же, поразмыслив, полагал, что мы разошлись взаимно: ведь я в ней тоже разочаровался и потому мне казалось, что и я ее тоже отверг и бросил…

Поддерживаемый Володькой под левую руку — я страховал подполковника справа и был готов в любую секунду его подхватить, однако дотронуться до Алексея Семеновича без просьбы или команды не решался, — он, медленно сойдя с крыльца, остановился и, уставясь на меня тяжелым недвижным взглядом, строго и озадаченно спросил:

— А это кто?

— Старший лейтенант Федотов… Алексей Семенович, я же вам о нем рассказывал! И сегодня говорил… — с плохо скрываемой досадой или обидой напомнил Володька. — Василий Федотов… Командир разведроты дивизии… Мой друг!.. Окопник, отличный боевой офицер!

Подполковник смотрел на меня настороженно, недоверчиво и недобро, и, не выдержав его взгляда, я сказал то, что хотел сообщить ему еще за столом:

— Товарищ подполковник, разрешите… А у меня есть плавки… Новенькие! Так что я готов… могу купаться и не позорить! — радостно доложил я, для убедительности похлопав себя по бедрам, и, так как в его лице ничего не изменилось, заверил: — Слово офицера!

— Он не врет, — вступился Володька. — Если сказал, значит, плавки есть!

Алексей Семенович еще с полминуты молча, недоверчиво и, пожалуй, даже с враждебностью в упор рассматривал меня: ордена на моей гимнастерке, погоны (словно сличая соответствие числа звездочек с моим званием) и более всего мое лицо.

— Штык! — отводя наконец взгляд, сказал он обо мне Володьке и уточнил: — Русский боевой штык! Выше которого ничего нет и быть не может!

— Офицер во славу русского оружия! — обрадованно вставил Володька. — Я же вам говорил!

— Замкни пасть! — повыся голос, с явным недовольством и раздражением скомандовал Володьке Алексей Семенович и медленно, твердым, безапелляционным тоном повторил свою формулировку:

— Русский боевой штык! Выше которого ничего нет и быть не может!.. И я ему желаю: напора в руку и ниже!

Я стоял, не веря от неожиданности своим ушам, крайне польщенный и взволнованный столь высокими словами, высказанными обо мне этим замечательным подполковником. Старинный тост русского офицерства с пожеланием силы и крепости в бою и с женщинами — «напора в руку и ниже» — я слышал не раз от Арнаутова и от Володьки, однако в устах Алексея Семеновича, и впервые адресованный лично мне, он прозвучал свидетельством доброго, товарищеского или даже, как я подумал, дружеского отношения этого необыкновенного человека. «Русский боевой штык! Выше которого ничего нет и быть не может!» — в радостном обалдении повторял я про себя мысленно, чтобы запомнить и потом записать.