Владимир Богомолов - «Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»

Начальник политотдела

полковник Фролов.

В конце января 1945 года в Германии под Циллихау был ранен боец моего взвода: высокий худой человек лет пятидесяти, с длинными, жестоко перебитыми ногами, отчего двигался он всегда странной подпрыгивающей походкой. Из сотен рядовых и сержантов, которых я знал и наблюдал за годы войны в действующей армии, он запомнился мне своей необычностью: исключительной вежливостью, грамотной речью и культурой поведения, что совмещалось у него и с воинскими качествами — исполнительностью, редкой безотказностью, добросовестностью во всем и бесперебойной надежностью в бою.

По книге учета личного состава он значился счетоводом колхоза, однако настолько выделялся своей грамотностью, интеллигентностью и опрятностью, соблюдать которую в боевых условиях хлопотно и трудно, настолько «торчал», что замполит батальона капитан Никитин дважды расспрашивал меня о нем, каждый раз хмуро замечал: «Не нравится он мне! С каким-то душком человек!» и требовал максимальной бдительности.

Я этого не понимал: у него за три с половиной года было двенадцать ранений, что подтверждалось стопкой справок и шрамами — рядовые, сержанты и офицеры с таким боевым опытом в конце войны ценились более всего, — а он почему-то, имея столько нашивок за ранения, оставался рядовым и не имел ни одной награды.

После боя за Циллихау я спустился в батальонный медпункт, увидел его в углу полутемного подвала и подошел. У него было тяжелое ранение в брюшную полость, он был обречен и, понимая это, находясь в полубессознательном состоянии, просил похоронить его на родине, под Ростовом, что, естественно, было нереально: этой привилегии (быть похороненным на советской территории) с разрешения Москвы удостаивались только генералы, а также командиры частей и соединений, ему же, как рядовому, полагалось безгробовое, в нательной рубахе и кальсонах, погребение в ближайшей братской могиле.

Не зная, что сказать, я молчал, и тут, чтобы, очевидно, подкрепить свою просьбу, он шепотом мне признался: «Клянусь вам, лейтенант, я за Советскую власть и за Сталина! Просто у меня биография такая, всегда под подозрением… дворянин я».

Мне вдруг вспомнилось, что в детстве я знал необычного и замечательного человека тоже дворянского происхождения, и как из-за этого трагически сложилась его судьба. Но тогда я так и не понял, почему это могло иметь значение, и осознал это только со временем.

…В возрасте тридцати лет у дяшки Круподерова неожиданно обнаружились способности к рисованию. Поначалу он тщательно скрывал свое увлечение, но любознательность и желание были столь велики, что он стал брать уроки у профессионального художника.

Мне было восемь или девять лет, когда дяшка стал привозить с собой из Москвы своего друга и учителя, обучавшего его живописи и рисунку, художника Поликарпия Глебовича Шатохина, невысокого роста, щупловатого человечка, удивительно некрасивого и весьма необычного: круглое лоснящееся лицо, приплюснутый нос картошкой, толстые, словно вывороченные, влажные губы, красные глаза и лохматые, всегда нечесаные длинные волосы, одет бедно, жалко и неряшливо. Столь неприглядной наружностью природа наделила замечательного, приветливого, доброго, умного и образованного человека, которого со временем мы все полюбили. Дед звал его Поликарпием, бабушка — Поликушей, а дяшка — Поликашей.

Как узнал я впоследствии, Поликарпий был из обедневшего рода князей Шаховских, своего дворянского происхождения никогда не скрывал, за что и страдал уже многие годы. Еще до революции он окончил Петербургскую академию художеств и начал работать с известными театральными режиссерами и вскоре сам приобрел известность, однако, как дворянина, его для трудового воспитания из художников-постановщиков перевели в рабочие сцены, потом, одумавшись, сделали бутафором. Тогда они и познакомились с Афанасием. Узнав о его положении, вмешался дяшка, и последнее время Поликарпий работал декоратором.

Однажды я попал к нему домой, и посещение это запомнилось на всю жизнь. В тот день меня привезли в Москву, и Афанасий — у него выпало два дня отдыха — повел меня в зоопарк. Мы пробыли там часа три: я бы ушел раньше, но дяшка решил обойти всю территорию. Звери в маленьких клетках и тесных загончиках произвели на нас самое тягостное впечатление: одни безостановочно бегали взад и вперед вдоль решеток, чуть ли не цепляя толстые прутья мордами, другие, не обращая никакого внимания на посетителей, спали или дремали, развалясь на помостьях или прямо на цементных полах, где было нагажено и мокро, там же валялась пища — кости, обтянутые слоем скудного, грязного, жилистого мяса, усиженного мухами. От испражнений и мочи вокруг стояла страшная вонь.