Игорь Николаев - Линия фронта

Он давно понял, что его судорожные попытки стабилизировать положение на фронте безнадежны. Ему следовало вернуться с передового пункта для решения вопросов более крупных и важных в сложившейся обстановке, но он оттягивал отъезд, что-то подсказывало ему, что дни и часы его службы сочтены. И даже его адъютант — старый и честный, как считал он, служака, — даже адъютант своей странной, необъяснимой забывчивостью, граничащей с неисполнительностью, укреплял в Карле фон Шлегеле предчувствие неотвратимых событий.

Так оно и случилось. В назначенное время генерал выслушал оперативную сводку, хотя и без нее знал обстановку, затем принял доклад назойливого господина с одним погоном на плече (фон Шлегель всегда относился с презрением к этим демонам смерти, как бы в насмешку носящим один погон), и этот доклад касался партизан. Как будто ему только и забот в эти часы что ловить лесных бродяг! Но он невольно прислушался к докладу, потому что к партизанам у него имелись свои счеты: ему немало насолил однорукий комиссар. Этот фанатик, полагал фон Шлегель, и был той первопричиной, которая обострила и без того не блестящие его взаимоотношения с фюрером. Фон Шлегель никогда не видел однорукого, но живо представлял себе его внешность, знал фамилию — Бойко — и всегда не прочь был разделаться с ним. Незаметно разговор приобрел значение, и в этом плане однопогонный господин оказался как нельзя более сведущ, он со знанием доложил о направлениях передвижений наиболее крупных партизанских соединений и частей. Генерал недовольно пожевал губами: не бандитские сборища, но части и соединения! Майн гот! Он снисходительно улыбнулся. В эти мгновения он явственно представлял физиономию лесного бродяги, калеки и фанатика Бойко. С таким видением в глазах и застыл он, когда в блиндаж вошли, без предварительного доклада, трое и молча воззрились на него. Фон Шлегель понял все, он расстегнул кобуру и выложил на стол свой дамский браунинг.

В отряде Бойко ежедневно слушали радио, и партизаны, как, впрочем, и сам Бойко, находились в том состоянии подъема, которое приходит после долго ожидаемого и труднодостижимого, но наконец свершившегося желания; это стало особенно заметно после того, как все услышали знакомый модулированный голос диктора, читавшего приказ Верховного Главнокомандующего о прорыве советскими войсками сильно укрепленной обороны противника в Белоруссии и успешном продвижении на запад. Бойко и поныне ощущал, как целовали его и качали, словно за какие-то личные подвиги. По тому, как непривычно тихо шли партизаны, как учащали и без того скорый шаг, он безошибочно улавливал окрыленность людей; ни одну команду, ни одно указание не приходилось повторять, и это соответствовало душевному состоянию самого Бойко.

А через несколько дней он получил приказ… Присев на поваленную березу, он молча разглядывал эту бумажку — приказ из штаба бригады. Он знал, о чем приказ, и не читал, а прислушивался к тому разноголосому гомону в лагере, по которому привык безошибочно определять, чем заняты бойцы и каково их настроение. В лесу было сухо, растревоженная чаща источала хвойный настой и дымок кухонь; от этого першило в горле. Ему захотелось пить, он даже оглянулся — хорошо бы к ручью припасть…

Невдалеке травили что-то о древних греках, эликсире жизни, разносился хохот, однако Бойко все вертел в руках злополучную бумажку. Ему не хотелось сейчас слушать о древних греках, ему хотелось тишины… В бумажке подтверждалось то, о чем он, в общем, знал: его отряд расформировывался. Здоровые бойцы уйдут на пополнение армии, раненые и хворые — в тыл, и с ними он, Бойко. И невольно сознание переносило его в иную, непривычную жизнь, от которой он отвык и которой страшился.

Он сидел в прогретом, до одури пахнущем хвоей гущарнике и думал о людях, с которыми съел не один пуд соли. Что за люди! Редко кто из них не имел замученных или угнанных на каторгу в Германию родных, все они жили в беспрерывных стычках с карателями, бойцы!.. В эти Минуты и он чувствовал себя рядовым, который все годы справлял черновую работу — тянул лямку… Где-то гремели орудия, подвывали невидимые самолеты, но Бойко прощался с войной, он стал думать о будущей жизни, работе. Планы эти как-то не клеились, на память пришло, как после ранения осаждал он военкомат и всякие комиссии с просьбой вернуть его в строй и как был рад, когда его направили в Белорусский штаб партизанского движения, а оттуда в немецкий тыл…