Василий Соколов - Крушение

Перед Паулюсом, который мучительно терзался сомнениями, встал реальный вопрос: самоубийство или плен? До самого последнего времени он был против самоубийства, теперь он начал колебаться. В темноте подвала при свете мигающей свечи он спросил с огорчением:

— Несомненно, Гитлер ожидает, что я покончу с собой! Что вы думаете об этом, Адам?

Адъютант ответил с возмущением и страхом:

— Что вы задумали, господин генерал? До сих пор мы пытались препятствовать самоубийствам в армии. Это было и остается правильным. Вы тоже должны разделить судьбу своих солдат… Они сдадутся в плен, и мы. Вместе разделять горе… Но позорно и трусливо кончать жизнь самоубийством.

Паулюс встал, будто стряхнул с себя груз; казалось, слова адъютанта, мнением которого он дорожил, освободили его от тяжестей. Возможно, он и сам думал о том, что сказал вслух полковник Адам. И то, что мнения командующего и адьютанта в такой остро критический момент совпали, — вдвойне облегчало мучения Паулюса, хотя он и не переставал колебаться. Это было в его натуре.

Привыкший повиноваться, он теперь не знал, что делать — жить или покончить с собой…

Гремит, ликует Волга.

Раскатывает звуки от берега к берегу.

Стонет Волга, платит сполна за непрощенную обиду, за скорбь, за поруху и сожженье…

Ревет Волга. Все батареи, артиллерия всех систем и калибров надрывается в реве, мечет, как из вулкана, огненные вихри. А из–за скупого непроглядного зимнего неба плывут штурмовики, срываются почти отвесно вниз, на чужие позиции. От огня и пламени, от взрывных волн тесно и на земле и в небе.

Бушует разгневанная Волга. Ломается лед. Звон катится от берега к берегу. И раскованная река вздыхает.

Взошло солнце, холодное, почти негреющее, — поднималось из–за облака огня и черного снега.

Последние часы…

Русские перешли в решительный штурм. Они теснят, сжимают, рвут осадные позиции. Фронт грохочет. Кроме снарядного воя, скрежета металла, шороха близко падакнцих осколков и кирпичей, ничего не слышно. Потом и эти звуки заглохли. Только звон в ушах. Давящий и протяжный звон. Немцы не узнают друг друга. Смотрят очумелыми глазами и не узнают лица и даже свою одежду. Шинели потеряли привычный цвет. В глазах рябит. Багровые круги то вспыхивают, то меркнут, взор застилает пелена тьмы. И дышать нечем — не продыхнуть пыль.

Окопы и траншеи завалены, блиндажи обрушены, укрыться негде, — передний край потерял свои очертания и значение.

Канонада не прекращается.

Растрепанные полки и дивизии лишаются связи со штабом Паулюса. Проводная линия перебита, радиостанции глохнут. Изредка нащупываются, как пульс у больного, потерянные позывные. Паулюс подходит к радисту, надевает наушники: голоса командиров, захлебываясь, булькают, как из придонной толщи воды.

Радиограммы идут безутешные…

Отчаянный крик души: «Выхода нет… Последним патроном кончаю с собой… Слушайте, чтоб удостовериться, господин Паулюс… Прощай, Германия!..» — В ушах гремит отголосок выстрела. Паулюс сдирает наушники, морщится, говорит бессвязно:

— Это… это… Выстрел в меня.

Адам глядит из подвального окна, забранного решеткой. Стрельба как будто убавилась или куда–то переместилась. По крайней мере в секторе окна не видно всплесков огня и дымных взрывов. Потом он видит шинели. Свои, немецкие. Масса шинелей на сгорбленных фигурах. Медленно встают. Медленно собираются. Медленно бредут… Над колоннами поднимаются белые флаги.

— Господин командующий, они сдаются! — кричит будто оглохший Адам. — Сдаются! Я вижу белые флаги… Где столько флагов набрали? Берегли, готовились…

— Белые флаги… Готовились… — машинально шепчет Паулюс. И вздрагивает, поняв смысл сказанного. Смотрит в темный угол длинного, с низким потолком подвала.

Скрипнула дверь, заставившая Паулюса вздрогнуть. Каждую минуту ожидалось появление русских, и оттого цервы были напряжены. Однако на этот раз на пороге появился начальник штаба. Среднего роста, короткостриженый, с приплюснутой и ушастой головою, генерал–лейтенант Шмидт напоминал сейчас конторского чиновника. Он как–то враз потускнел, и без того невзрачную его фигуру будто приплюснуло к земле. Но Шмидт вдруг заулыбался, подавая командующему лист бумаги и говоря:

— Поздравляю вас с производством в фельдмаршалы. — Повременил, прежде чем кончит: — Это последняя радиограмма, она пришла рано утром.

— Должно быть, это — приглашенйе к самоубийству. Но я не доставлю им этого удовольствия, — врастяжку и с неожиданной решимостью проговорил Паулюс, кинув на пол телеграмму.