Василий Соколов - Крушение

— Товарищ генерал, наших бьют. Прошу вашего содействия перед командующим. Соседи не дают вывезти горючее с трофейного склада. Говорят — минировано. А у меня саперы. Первоклассные орлы. За бензин они не то что мины, любую тещу обезвредят.

— «Наших бьют», — передразнил Ломов. — Ты понимаешь, что говоришь?

— Виноват, не бьют, а все–таки обижают.

Теперь вошедший стоял в полный рост. Это был высокий и крупный человек, с широким рябым лицом умного крестьянина. На нем были новенькие, поскрипывающие ремни и замазанный мазутом белый полушубок. Он стоял, широко расставив ноги и весело глядя сверху вниз на Ломова.

«Верзила, — про себя отметил тот. — А про тещу он ловко сказал». И Ломову почему–то на миг вспомнилась мать жены, маленькая, сморщенная и желчная старуха, вечно больная и чем–то недовольная. И еще Ломов успел подумать, что в гражданскую войну с лошадьми было гораздо проще. Но вместе с тем он понимал, что, если сейчас, немедленно он лично не предпримет чего–то решительного, горючего в армии не хватит надолго. А без тройного расхода горючего сквозь такой снег не пройти. Ломов не торопясь осмотрел начальника тыла с ног до головы так, что тот передвинулся с места на место, скрипя ремнями.

— И сажают же вас на наши головы, — хмуро сказал генерал Ломов. — Нет чтобы мне обстановку самому впереди узнать, на вот — изволь возиться с вашим братом.

Павел Сидорович знал, что спокойно посидеть в хате час–другой ему все равно бы не дали. Не начальник тыла, так офицер из оперативного отдела, врач или еще ктонибудь вот так же ввалился бы к нему и стал просить, докладывать, советовать, требовать. И он понимал, что у всех сейчас хорошее, приподнятое настроение. Идет наступление, у каждого прибавились заботы.

— Ну давай, пошли, — сказал Ломов, на ходу накидывая полушубок.

По вспаханной снарядами, гусеницами и просто ногами тысяч людей степи двигались боевые машины. Дороги и дорожки возникали стихийно, путались и перекрещивались. Мела острая, пронзительная поземка. Машины дрожали от напряжения, вминая в снег обрывки чьих–то шинелей, доски от снарядных ящиков, какие–то металлические предметы, каждый раз похожие на мины. Видно было, что здесь терялось все, что только можно было потерять. И можно было понять, что здесь недавно происходило не отступление, а бегство.

— Чьи войска? — спрашивал Ломов проезжавшего на головной машине командира.

— Из дивизии Шмелева, — отвечал, приоткрыв дверцу, капитан Костров.

— Какую задачу имеете?

— Преследуем отходящего неприятеля.

— Ну, ну!.. — многозначительно произносил Ломов и отпускал.

Костров то и дело выскакивал на подножку и подолгу, сощурившись так, что от глаз оставались одни узенькие щелочки, всматривался вперед. В кузове сидели солдаты. Загородясь от ветра спиной стоящего в полный рост Нефеда Горюнова, о чем–то громко рассказывал Тубольцев.

— Спина у тебя на удивление широкая, как лопата, весь ветер загораживает, — крикнул он Нефеду, а сам вдруг подумал: «Леший меня дернул ему об этом сказывать, возьмет да повернется боком».

Нефед за ветром не расслышал. Он стоял, прикрываясь от колючего ветра воротником полушубка, и до рези в глазах глядел вперед. За пеленой поземки, то появляясь, то снова растворяясь во мгле, маячила черная точка передового разъезда. Справа и слева струилась белая сыпучая масса.

В кабине тепло, слегка клонит ко сну. Снежинки на рукаве сразу тают, превращаясь в мутные маленькие капельки. Так же таяли они и тогда, в огромном, открытом всем ветрам цехе уральского завода, у костра. Верочка, такая хрупкая и по–детски озорная, ловила их на ладошку и крепко сжимала в своем маленьком кулачке. А руки у нее были в ссадинах и царапинах. Костров никогда не забудет, как смущенно разглядывала она руки, будто свою биографию последних лет…

Странно, как быстро все в жизни может измениться. Костров даже не может сказать себе, что он чувствовал сейчас, вспоминая о ней. Какая–то теплота, какая–то нежность подступала к сердцу. Как может такая девочка, такой слабенький росток выжить в этом бешеном водовороте событий? Что стоит обидеть, ожесточить, сломать эту хрупкую, едва начинающую расцветать молодую жизнь. И как правильно поступил он, не поддавшись грубому летучему чувству там, в бараке, наедине с ней. Он вспомнил, как наивно и покорно лежали на полу ее огромные, подшитые черным войлоком валенки, как доверчиво смотрела она на него, большого и сильного мужчину, прилегшего к ней на кровать. А ведь не один он такой… «Устоит ли она? Выживет?»