Станислав Китайский - Поле сражения

– Тарай мы обошли стороной, а в десять тридцать выбрались на дорогу. Слышно: телеги тарахтят. Это могли быть только красные. На всякий случай было решено их пропустить. Коней ребята увели в падь, а сами сели в засаду. Красные на четырёх подводах везли раненых. Кинули под телеги бомбы, остальных сняли выстрелами. У девушки были обнаружены эти любопытные документы. Вот и всё.

– Никто не ушёл?

– Ни один.

– А там всё оставили на дороге?

– Что вы, Анна Георгиевна? Тогда бы остальным стало известно, что мы всё знаем. Убрали в лагуну под обрыв. Там как раз обрывчик имеется. Чисто всё.

– Командуйте и здесь, полковник… Только командира красных надо взять живым. Он мне нужен. Можно ранить, если уж… Лучше в ногу. Понятно?

Через полчаса на заимке и следа не осталось от ночёвки бандитов. Мусор был подобран, а кострища залиты водой и присыпаны.

Анна Георгиевна приказала спрятать себя на чердаке зимовья, где было немного прошлогоднего сена, прело пахнущего мышами.

Когда подъехала группа разведки чоновцев, заимка выглядела пустынной и благонадёжной. Но чоновцы придирчиво осмотрели кусты и пристройки.

– Ночевали здеся, гады, – сказал здоровенный рыжий детина, похожий на медвежье чучело в подъезде столичного ресторана. – Недавно уехали и следы замели.

– Брось, Бутаков! Тебе всегда чертовщина мерещится.

«Ах, вот он, Бутаков, что “убил” меня, – догадалась Анна Георгиевна. – Как же я промазала по такому мамонту? Жаль».

– Точно были. Теперь надо смотреть в оба. Не напороться бы на засаду.

– Побоятся. Без атаманши они бегут, не оглядываются.

– Свято место пусто не бывает, – возразил Бутаков. – Езжай, доложь: заимка, мол, слободна, но были здеся.

Один из чоновцев уехал, а трое уселись курить.

– Не ндравится мне туты-ка, – вздохнул рыжий. – Вроде как смотрит кто в затылок.

Он повёл по-медвежьи чуткой мордой, и Анна Георгиевна прикрыла глаза: прочтёт, мерзавец, взгляд. Однако Бутаков ничего не заметил.

– Вином пахнет, – сказал он. – Пили, видать.

– А ты понюхай получше, может, спрятали где? – шутя посоветовал его товарищ и тоже стал принюхиваться. – Ни хрена не слышу. Тебе, Бутаков, поди, и лайка не нужна была – сам охотник, сам собака…

– Собака завсегда нужна, – серьёзно ответил Бутаков. – Демобилизуют, надо к тунгусам сбегать, купить. Без собаки не охота.

– А Нюрку, стал быть, бросишь?

Бутаков насупился и отвернулся.

– Дура ты, – сказал ему третий, худенький парнишка, которого звали Митрохиным. – Командир с ей шухарит. Вчерась за деревню её водил.

– Ври!

– Вот те и ври! Я у них ещё про звезды спрашивал, на посту стоял.

– Старик он для Нюры. Скушно ей будет с ём, – примирительно сказал Бутаков.

– С тобой весело! Из тя слово клещами тащить надо.

– Любит она командира, – сказал Митрохин. – Я давно замечал. Ну и пущай живут, детей плодят. Звёзд больше будет.

– Каких звезд?

– Так, к слову.

– Едут, – сказал Бутаков.

Через четверть часа на дороге показались чоновцы.

Первым ехал Машарин. Каурый, с лысиной на лбу конь легко нёс его широкую крепкую фигуру, перекрещенную ремнями. Был он без фуражки, и Анне Георгиевне казалось, что она издалека видит, как мягко спадают на его чистый лоб прядистые каштановые волосы и по-умному светятся серые с зеленцой глаза на обветренном лице.

Чоновцев было человек пятьдесят, но за ними двигалась ещё группа. Они подъехали к заимке, устало спешились, стали рассёдлывать коней, водили их на водопой, умывались.

Они смеялись, переругивались, доставали еду, то есть вели себя совсем как живые люди, но Анна Георгиевна знала, что они уже мертвецы. Почему-то представилось, что их не много таких разных, а один организм, включавший в себя и его, вдруг снова ставшего для неё нестерпимо родным и дорогим, как будто вся жизнь её заключалась только в нём, и смерть была бы лучше, чем разлука с ним. Она пожалела, что позволила устроить засаду, хотя Дуганов устроил бы её все равно, если бы она и противилась.

Александр Дмитриевич остановился шагах в пяти от Анны Георгиевны. Она слышала, как он говорит какие-то слова, но не понимала их, только смотрела на его лицо, немея от ужаса. Сейчас, как только чоновцы отойдут от лошадей и сгрудятся на поляне, залп разорвёт в клочья тишину, и это спокойное, задумчивое лицо исказится болью и упадёт в траву, и черный муравей торопливо пробежит по остекленевшему глазу.

«Господи, пожалей меня! – взмолилась она впервые за столько лет. – Господи, сделай так, чтобы ничего не было! Чтобы только он и я. Господи, смилосердься над нами, детьми твоими. Матерь Божия, помоги!..»