Станислав Китайский - Поле сражения

Анна Георгиевна велела их вымыть, а сама стала расстёгивать медные пуговицы гимнастёрки, в которую её нарядили вчера после перевязки. Но снять её не смогла, попросила Ивашковского. Он стал опасливо снимать просторную одежду, чулком стягивая её с перебинтованного тела.

– Разбинтуйте!

Окровавленные бинты слиплись и спереди, и сзади.

«Пуля вышла, – обрадовалась Анна Георгиевна, – значит, ничего страшного». Но боль была острой, нестерпимой.

– Найдите спирту.

– У меня нету. Я же обещал вам не пить.

– Возьмите у Грабышева, у него всегда есть.

Ивашковский разбудил кузнеца и потребовал спирту.

– Нету, – сказал тот. – Самому нужен.

– Не мне, Анна Георгиевна просит.

– И для неё нету. Обойдётся. Подохнет без спирту, – сказал Грабышев, не видевший Черепахиной, так как сидел к ней спиной. – Иди отсель, указчик. Кыш! Не слуга я вам боле. Понял?

– Ивашковский, идите сюда! – позвала Анна Георгиевна.

На зов обернулся Грабышев и показал ей белый оскал зубов. Потом поднялся и лениво потянулся всеми конечностями, как свободный и никому не подвластный человек.

Ивашковский подошёл к Черепахиной. Она кивком показала на болтавшийся у его колен маузер. Он расстегнул кобуру и подал ей тяжёлую машинку.

Грабышев заметил это, сощурил глаза, провёл пальцами по бороде и безразлично сказал:

– Не балуй, барынька. Не ровен час…

Не поднимая маузера, Анна Георгиевна нажала на спуск, и Грабышев ладонью захлопнул раскрытый было для зевка мохнатый рот. С выпученными безумными глазами он сделал несколько шагов к ней и упал ниц. На затылке, пульсируя, булькала красная шишка.

– Убрать его! – крикнула она очумело вскочившим бандитам, не сразу сообразившим, что от них требуется.

Ивашковский повторил команду. Два дюжих парня, корча с недосыпу рожи, схватили бывшего кузнеца за ноги и волоком потащили к озеру, сиявшему внизу на краю болота. Тело плюхнулось у берега, и по высветленной воде пошли неторопливые, золотистые от света неяркой зари полукруги.

Табор пробудился, расползся по кустам. Бандиты хмурились, спрашивали друг друга, сколько можно стрелять своих, сопели.

Из мешка Грабышева Ивашковский вынул пузырёк, нашёл кружку, плеснул в неё спирту и поднёс Анне Георгиевне. Она стала отмачивать бинты у ключицы.

– Теперь давайте!

Ни звука не издали её сжатые побелевшие губы, пока Ивашковский отдирал бинты. Потом крутнула по-мужски головой и отчитала своего лекаря:

– Какой дурак учил вас бинтовать без тампона? Налейте ещё.

Ивашковский налил. Она макнула бинт в кружку и вымыла рану, так что остался только синий след пули чуть ниже ключицы.

– Обмойте там. Где точно рана?

Ивашковский взял бинт и коснулся им раны.

– Сильно разнесло?

– Не очень.

– Хорошо, значит, лопатка цела. Теперь промойте.

Перевязывали её втроём. Те же два парня, что утащили кузнеца, придерживали на ранах пакушки подорожника, Ивашковский бинтовал.

– Всю грудь бинтуйте, – командовала она. – Да не трусьте! Вы что, женщин никогда не касались? Руку к телу. Покрепче… Ну, вот так. Оденьте теперь.

Ивашковский снова надел на неё гимнастёрку и застегнул все пуговицы.

К полудню неожиданно прискакал со своими молодцами Дуганов. В поводу они привели пару коней, но доктора с ними не было.

– Почему вы здесь? – спросила Черепахина.

– Предупредить: чоновцы сюда направляются!

– Они сами вам об этом доложили?

– Сами! – торжествующе сказал Дуганов. – Читайте! – и протянул ей пакет.

Анна Георгиевна неловко, одной рукой, вытряхнула содержимое. Сначала взяла серенькую книжицу, прочитала: комсомольский билет. Тарасова Анна Петровна.

Хмыкнула удовлетворённо, хотела кинуть в костёр, но передумала, сунула в нагрудный карман. Следующую бумажку тоже спрятала. Третьим было донесение. Она быстро пробежала его, написанное о себе прочитала два раза, сказала: «Что ж, убита так убита», – и отдала донесение Ивашковскому.

– После подкинете на видном месте.

Ивашковский не стал спрашивать, после чего догадался: будет большевикам крышка.

– Рассказывайте, полковник.

Этот стареющий мужчина в засаленном кителе, с жёлтым лицом язвенника, говорил всегда тихо, вкрадчиво, улыбаясь одними жёсткими губами и поводя кустистыми крыльями бровей, и всё, о чём он говорил, происходило вроде бы само собой, без всякого вмешательства с его стороны, но каждый понимал, что судьба в данном случае носила его имя, а потому всё так гладко и получилось.