Станислав Китайский - Поле сражения

Потом нас с Катей в одном белье повели из избы. По селу началась пальба: видно, проснулись наши соседи и подняли шум.

Нас вывели за огород, к протоке, и поставили в снег на колени. Я ещё успел заметить, что изба наша горела.

– Прощевай, Сережа, – сказала Катя, – убивать нас будут. Не виновата я.

– Ну, ты! – пнул меня ногой Черепахин. – Петь будешь “Кто был ничем”?

Я хотел встать, но смог только повернуть голову и плюнуть. В этот момент Катя упала, я посмотрел и увидел, как её голова отдельно сползает по снегу с обрыва. Теперь была моя очередь. Бабий голос сказал сзади: “Постой, я сама!” Затылком я почувствовал удар раньше, чем он пришёлся на самом деле, и схватился руками за шею. Удар достался по рукам. Я скатился под обрыв. Сверху для верности по мне ещё выстрелили. Потом там всё затихло.

Я переполз через протоку на тот берег, забрался в баню и сделал себе перевязку. Утром по следу меня нашли наши.

Я выживу. Я должен выжить, чтобы расплатиться с гадами за всё – за поруганное дело наше, за Катю, за себя. И я выживу!..»

Рассказ взбудоражил Горлова. Он прошёлся взад-вперед по кабинету, стараясь унять ярость, потом долго рассматривал на стекле изморозные звёздочки-блёстки, пока не успокоился. Но в голову полезли мысли о собственной неустроенной судьбе, которые он обычно гнал от себя, и на этот раз он тоже справился с ними легко: достаточно было только отвлечься от конкретных людей и посмотреть на человечество в целом, разделить его чёткой гранью на своих и врагов, и размышления ушли, уступив место планам и жажде действия. И он снова ощутил себя каплей в общем потоке революции, и ему приятно было от сознания этой своей растворимости, и он был счастлив ею.

Но рядом с этим в нём жило и сознание того, что он – Горлов, тот самый Горлов, которому надо быть ежесекундно начеку, чтобы никакая грязь, никакие навозные стоки не замутили потока великих и мужественных дерзаний и мечтаний.

Он подошёл к столу, заклеил и прошил конверт, поставил сургучную печать и замкнул его в сейф. Завтра пакет уйдёт в Иркутск, а он, Горлов, сделает всё, чтобы продержаться до подхода красноармейцев.

Он оделся и вышел на улицу.

Чёрно-белая сумять ночи ветрено пуржила, глушила мерные шаги часового у подъезда.

– Бандитская погодка! – выругался Горлов, когда часовой подошёл к нему.

– Так точно, товарищ Горлов, бандитская. Хоть бы весна скорее!

Горлов промолчал, прислушался к песне, что слышались из дворницкой.

Запевал и вёл песню Фролка, отчаянный боевой товарищ.

Пел хорошо. Слов не разобрать, но напев – грустный, расслабляющий, трогающий запретные струны души – Горлову не понравился.

– Завыли… – сказал он с неудовольствием. – Что, песен нету у них настоящих? Эх, комсомол, комсомол! Даже петь вас учить надо. Ну, смотри тут.

И он решительно направился к дворницкой.

К концу марта разом потеплело. Недели за полторы тихо и безводно сошли с полей снега, открыв продувным морозно-сухим ветрам робкие зеленя озимей и редкие полоски зяби – вспаханной по осени, но не засеянной земли. В колки и перелески, где ещё продолжали лежать крупнозернистые подтаявшие сугробы, понесло мелкую пыль, и сугробы потемнели, сделались чернее земли.

Не успевшие вылинять белые по-зимнему зайцы ошалело носились ночами по этим сугробам, оставляя частые петли следов.

– Ой, беда, мужики, беда! – вздыхали старики. – Теперя вовсе без хлеба будем. Раз белый заяц по чернотропу весной попёр – урожая не жди. Оно и летось пожгло всё, так там понятно – высокосный год, он завсегда тяжёлый. А ноне просто наказанье божье.

– У нас, туты-ка каждый четвёртый год недородный, это всякому известно, ране на его припасали хлебушко, в продажу мало шло. А теперь уж ничё не поймешь, всё смешалось и кувырком пошло. Так-то урожай должон быть, а тут – на тебе! – заяц! Погибель будет.

– При чём тут заяц? – возражали старикам мужики помоложе. – Про метлу слыхал? Это пострашнее твоих зайцев. Тут, как ни верти, а лебеду жрать будешь. Снег и упасть ишшо могет, а от метлы спасу нету…

«Метла» это не просто развёрстка. Заходил в деревню обоз в сопровождении полусотни кавалеристов, в сельсовете устраивался «трибунал», куда по пять раз в ночь выдергивали с постели хозяев с требованием показать запрятанный хлеб, каждый клялся, что нету боле ни зернинки, но не каждый подолгу мог смотреть в чёрный глазок пистолета, и зерно находилось, или утром его находили вооружённые длинными щупами красноармейцы, и подметалось все дочиста. «Метла» гуляла по деревням и сёлам основательно.