Игорь Подколзин - Обвиняется в измене?..

По крутым берегам торчат из снега тонкие прутики краснотала, а над ними свечами упираются в низкое серое небо прямые березы, с резкими черными отметинами на стволах. Разве поможет прутик на льду, разве сломить ему такую березу? А его ждут, на него надеются, ему верят…

Захрустел под его ногами тонкий лед, и босые ступни словно ожгло холодом, а сзади подгоняет нестерпимый жар и грозный топот огненных коней. Лиц всадников никак не разглядеть, не уловить выражение их глаз — только топот, гул и жар.

Скорее на другой берег — там спасение и там встретят свои, помогут, защитят, примут принесенную им горькую весть и отправят дальше, туда, где, не смыкая глаз, ждет его товарищ Сталин.

Какой же крутой обрыв, как тяжело по нему взбираться наверх, как перехватывает дыхание и кружится голова, но он взберется, дойдет!

Огненные кони с маху влетели на лед, и тот треснул под ними, а темная вода тут же превратилась в облако белого пара, но не ласкового и теплого, как в бане, когда он согревает усталое тело, а злого и жгучего, готового задушить, охватив со всех сторон, и, вроде бы шутя и играя, растопить, заставив осесть лужицей на землю, насквозь пропитанную кровью. А молочно-белый, горячий туман унесется дальше с ветром, который погонит его хохоча и завывая, заплетая между стволов деревьев, сдирая им, как наждаком, кору и оставляя после себя выжженный лес.

Почему ноги отказываются слушаться, почему он не может сдвинуться с места и бежать, бежать как можно дальше от этого страшного облака пара, в котором смутными розовыми пятнами проглядывают груди разгоряченных бегом огненных коней, уже преодолевших реку?

Наползает удушливый пар, трещат волосы на непокрытой голове, легкие словно забивает песком и щиплет глаза, но нет сил стронуться с места и стать легче ветра, подняться на нем и улететь прочь. И нет возможности схватить под уздцы какого-нибудь горячего коня, вспрыгнуть в седло и, прикрываясь ладонью от разметавшейся на ветру жгучими языками гривы, ускакать в широкие поля, потеряться в них, став маленькой точкой на горизонте, исчезающей на фоне неба.

Ближе и ближе тяжелый топот, как молотами по наковальням бьют алмазно-твердые копыта, высекая иокры из камней, отбрасывая назад комья вывороченной земли, и вот уже красно-рыжие кони вырвались из облака пара и несутся прямо на него — такого маленького, жалкого против этой лавины раскаленных мышц, стальных копыт, железных сердец, не знающих жалости и усталости, не ведающих любви, сострадания, милосердия и всепрощения.

Могучая, как паровоз ФД, грудь огненной лошади ударила его и сбила наземь, отбросив далеко в сторону, под копыта других лошадей, несущихся во весь опор к неизвестной цели. На секунду мелькнуло над ним круглое, раскаленное брюхо коня и начали бить по груди и голове копыта, сравнивая с пропитанной кровью землей, вышибая из ослабевшего тела едва держащийся в нем дух, размазывая плоть между корней, камней, лишаев и мха.

— А-а-а! — дико закричал Семен Слобода и… пришел в себя.

Он лежал на больничной кровати, пристегнутый к ней ремнями из брезента, укрытый грубым одеялом, одетый в линялую синюю пижамную куртку и бязевые подштанники. Около кровати стояли какие-то люди в белых халатах. У двух-трех под халатами виднелись военные гимнастерки. Значит, он дошел, добрался, он у своих и товарищ Сталин все узнает?

Губы стоявших около постели шевелились, но слов Семен понять не мог — мешал не прекращающийся гул в голове, как будто он был все еще там, в том страшном лесу, где ползло облако пара, скакали горячие огненные кони и с жутким воем пикировали самолеты. Странно видеть шевеление губ и ничего не слышать — словно люди отделены стеклянной стенкой аквариума. А на душе наступило успокоение — он дошел, он у своих, — и Слобода улыбнулся, слабо раздвинув спекшиеся губы.

— Пришел в себя, — заметил один из военных и, повернувшись к врачу, спросил — С ним можно говорить? Он понимает или нет?

— Видите ли, — отводя военного немного в сторону, тихо ответил доктор, — случай чрезвычайно тяжелый, сильнейшее истощение нервной системы, плюс длительное голодание. Нам, конечно, неизвестны все подробности жизни больного до того, как его передали на излечение, но надо еще несколько месяцев, чтобы поставить его на ноги.

— Я спрашиваю: можно ли с ним говорить? — нетерпеливо перебил врача военный. — Кстати, почему ремни, он что, буйный?

— Нет, но в состоянии беспамятства может причинить себе вред, — стараясь не обращать внимания на резкий тон, каким с ним разговаривали, доктор засунул руки в карманы халата. — У него бывают моменты просветления, возвращения памяти, к счастью, теперь все чаще, но ненадолго. Я же вам говорю: надо несколько месяцев, пока не наступит значительного улучшения.