Борис Васильев - Аты-баты шли солдаты (сборник)

— Я закурю, закурю, а? Как, артист, на тебя не повлияет, если подымлю тут, а?..

— Кури, Паша, — негромко сказал Мятников. — Если, конечно, хозяюшка наша не против.

Валентина Ивановна молча покивала. И все закурили. Даже Мятников. И долго молчали.

— А письмо, что просили меня отправить, я так и не отправила, — тихо сказала Валентина Ивановна. — Сперва болела долго, потом вроде как поздно было. Виновата, конечно, очень я виновата.

Прошла к иконе Божьей Матери, что висела в красном углу, достала из-за нее пожелтевший солдатский треугольник.

— Варваре Святкиной, — прочитала она и протянула письмо капитану.

Константин развернул треугольник, а читать не мог: строчки прыгали перед глазами. Отдал Анне:

— Прочитай, Аня.

— «Здравствуй, Варюха моя…» — начала читать Анна.

— Это мама, — зачем-то пояснил Константин. — Мама моя.

— «Пишу тебе, потому что сегодня мне двадцатка стукнула. И такого дня у меня еще не было. Я ведь беспризорничком родился, какие там дни рождения. Шамовки перехватил, морду не набили — уже праздничек. А тут ребята — ну все, Варюха, весь наш боевой взвод — загоношились и гульнули. И так все хорошо было, Варя, весело, дружно. И все речи толкали.

Все больше о том, как после войны жить будем. И еще насчет детей, конечно, разговор был. Ты себя, Варюха, береги, слышишь? Ты же в мамы готовишься. Уж как-нибудь прохарчись маленько. Родишь сына — Костей назови. Мне это имя очень даже нравится. И смотри, Варюха, если не вернусь, расти так его, чтоб человек вышел, а не дешевка какая. Думаю о тебе, денечки наши считанные вспоминаю и целую, как умею. Твой Витька Святкин».

Все молчали. Константин вскочил неожиданно:

— Мне позвонить надо. Домой. Срочно.

— В конторе есть телефон, — сказала Анна. — Я провожу. Извините, мы скоро вернемся.

Было уже довольно поздно, но старик Илья Иванович не спал. Он сидел на кухне и занимался привычным и любимым делом: доставал из коробки свои многочисленные солдатские медали, разглядывал каждую и тихо улыбался, вспоминая что-то, ведомое только ему.

Телефонный звонок раздался, как всегда, неожиданно, да и был неожиданным: громким и длительным. И Илья Иванович торопливо засеменил в большую комнату, где стоял телефон.

— Слушаю, — сказал он, сняв трубку.

Трубка молчала, и старик еще раз сказал: «Слушаю вас». И тогда трубка ответила вдруг:

— Здравствуй, батя.

— Что?.. — недоверчиво переспросил Илья Иванович. — Что вы сказали? Что?..

— Здравствуй, батя, — уже громче и увереннее сказала трубка. — Это я, Константин. Ну как ты там?

Старик хотел ответить, но не мог. Губы задергались, голос больше не слушался его.

— Батя, ты меня слышишь? — уже с беспокойством спросил Константин. — Это я, батя.

— Костя?.. — сдавленно переспросил Илья Иванович. — Это ты, да? Ты это звонишь?

— Я, батя, я.

— А Люба спит. Разбудить?

— Ты мне сейчас нужен, а не Люба, — сказал Константин. — Свинья я у тебя, но ты уж прости меня. Прости, батя.

Илья Иванович молчал. По лицу его вдруг медленно потекли слезы, но он не замечал их и — улыбался.

— Батя, чего замолчал? — встревожился Константин. — Слышишь меня?

— Слышу.

— Скажи Любе, чтоб три билета на Москву заказывала. Три, понял?

Из спальни вышла заспанная Люба. Хотела что-то спросить, зевнула, привычно протянула руку за трубкой, но старик так сердито махнул рукой, что она остановилась в крайнем изумлении.

— Три билета на Москву! — прокричала трубка.

— Три билета, сынок, — громко повторил Илья Иванович. — Три, и все — на Москву!..

Была звездная ночь, и по дороге к памятнику шли Константин и Анна.

— А я никогда не получала писем от папы. Он не писал в ту ночь перед боем, он был с мамой. Это была единственная ночь в их жизни, и поэтому я — Анна Вилленстович, а не Анна Суслина. И ордена у нас нет. Он у бабушки хранится, у папиной мамы. А бабушка мою маму не признала и орден нам не отдала.

— Свинство это, — сказал Константин, больше думая о своем. — По себе знаю.

— В те годы редкая любовь приносила счастье, — тихо продолжала Анна, — но мама всю жизнь считала себя счастливейшей из женщин. Странно, правда?

— Странно, — вздохнул Константин. — А может быть, и нет. Нам трудно судить: у них были другие единицы измерения, и счастья и несчастья. Выше наших.

— Неизмеримо выше, — согласилась Анна.

Некоторое время они шли молча.

— Что-то случилось со мной за эти дни, — наконец сказал он. — Сам не понимаю что, но чувствую. Может быть, потом разберусь, потом пойму.