Виктор Кава - Красная улица

Спиридон, разглядывая вокзал-крепость, не заметил двух переодетых полицаев, шатающихся среди людей. Они-то и пристали к Спиридону: «Чего глаза таращишь?..»

Обыскали Спиридона, обругали последними словами, надавали тумаков и отпустили.

Идя по лесу, Спиридон придирчиво обдумывал сегодняшний случай, чтобы в будущем не попадаться так по-глупому… Шел и бесцельно скользил взглядом по стволам деревьев. Вдруг он увидел белку, пушистым клубком перелетающую с дерева на дерево. Белка… Это было так естественно и в то же время неожиданно, что Спиридон невольно остановился. Час назад его крепко держали в руках полицаи, их злые лица еще стояли у него перед глазами, заслоняя лес, — и вдруг сквозь все это прорвалась белка. Обыкновенная белка, озабоченная приближающейся зимой. Что это у нее в зубах? Сушеный гриб. На Спиридона ноль внимания, попрыгала дальше. Лица полицаев потускнели…

Спиридон огляделся вокруг. Впервые за много дней осенние надоедливые тучи покинули небо, низко висевшее над лесом, вымытое дождями до бледной голубизны. И солнце так же низко катилось, дробясь о черные оголенные ветви. Солнечные лучи почти не грели, и все же лес под ними сразу похорошел, повеселел. Деревья приосанились, нанизали на ветви искристые бусы из прозрачных капель. Жалкая зелень травы как-то сразу заиграла, стараясь украсить лес. На самой верхушке высокой ольхи зацепилась за веточку какая-то пичуга и, прижмурив глаза, посылала в небо, рассыпая над притихшим лесом, свою незатейливую песенку…

Спиридон почувствовал, как тихие, ненавязчивые чары поздней осени пленяют его душу и эхом откликаются в самом сердце…

Спиридон сел на поваленную березу, зажмурил глаза, подставив лицо солнцу. Парнишку так и подмывало продолжить стихотворение, пронизать его ненавистью к фашистам. Но как вплести слова ненависти в эти грустные, мирные, как этот осенний день, строки? Спиридон задумался. Почему так получается, что почти все стихи у него про природу и все родились или в лесу, или в поле? Если день пригожий, как сегодня, что даже голова делается хмельной от нахлынувших чувств, то стихи сами льются. А когда снег метет, ветер пронизывает или дождь моросит без конца, о стихах даже не подумаешь… Но это еще полбеды, что в метель и в ливень не до стихов!..

А почему о партизанах у него не получаются строки? Да об одном Ване можно целую книжку сочинить — о его смелости, хитрости, веселом нраве… Нет, довольно про природу! Вот пока дойдет до лагеря, о Ване целую поэму в голове «запишет».

Валясь с ног от усталости, Спиридон вернулся в отряд. Партизаны строили новую землянку. Он присел на бревно перевести дух.

Очнулся от громкого сердитого голоса. На Спиридона смотрел коренастый курносый мужчина в черном полушубке. На груди у него висел бинокль. Кто это? А мужчина распекал Конищука:

— Это уж черт знает что, товарищ Конищук! Немедленно отправить обратно! И одеть по-человечески.

Конищук почесал затылок:

— Да тут, знаете, такое дело… Был бы он просто мальчишка, как все, никакого бы разговора. А то ведь человек это особый — наш курьер Спиридон Гнатюк… Ну и одежда соответственная…

— Курьер? — присвистнул мужчина. — Откуда же ты явился?

Спиридон встал:

— А это не ваше дело. Я доложу своему командиру, когда понадобится.

Мужчина засмеялся густым басом и дружелюбно подал руку:

— Будем знакомы. Отныне я твое самое, так сказать, высокое начальство — Бринский Антон Петрович.

Спиридон нерешительно подал руку, вопросительно взглянув на Конищука. Тот утвердительно качнул головой:

— Совершенно верно. Мы присоединились к отряду Бринского, пришедшего к нам из Белоруссии…

— А я пришел из Маневичей, — Спиридон по-военному вытянулся, — принес данные об опорном пункте… Сейчас я…

— Подожди, — улыбнувшись, перебил его Бринский. — Пойдем к Конищуку в землянку, там поговорим…

Посреди поляны ярко горит костер. Красные языки рвутся вверх, достают до ветвей высоких сосен, взметая в небо искры. К костру, на огонек тянутся партизаны.