Виктор Андреев - То, ушедшее лето [Роман]

Бруверис разгибается. Кто и когда приходил к нему? Кто заходил в конюшню?..

…Пятый у них — Эзергайлис. Вот уж кому поперек дороги не становись. Ничего не забудет и никому ничего не спустит. Этого к ним не обстоятельства привели. На девяносто процентов из злобы состоит человек. Война, конечно, всем злобы прибавила, но у других она только в соответствующий момент прорывается, а Эзергайлис ею живет. Кипит она в нем, как в чайнике, который с плиты снять забыли. Не убивать он любит, а забивать. Растягивать, так сказать, удовольствие. Его и свои побаиваются.

А еще он любит фотографировать.

Когда мать умерла, продал он хутор, снял в поселке комнату и сделал из нее какую-то мастерскую фотографическую. Когда ни зайдешь, окно занавешено, красная лампа горит, а с веревки черные пленки свисают, словно гадюки за хвост привязанные. Аппарат у него, говорят, хороший — «лейка». И щелкает он этой «лейкой» все, что ни пóпадя. Вот и сейчас она у него через плечо висит. В последнее время мужики ворчать стали: наснимает черт-те чего, а к кому его снимки потом попадут, поди знай в такое время.

Так вот, стало быть, это самое фотографирование и составляет те десять процентов, что есть в Эзергайлисе помимо злобы.

Окурок лежит на огромной ладони Брувериса. Маленький и безобидный. Сосед какой-нибудь бросил? Но те, что могли к нему заглянуть, либо трубки смолят, либо махорочные самокрутки. А если кто из поселка приезжал, так на кой дьявол ему понадобилось в конюшню лезть?

Холодок пробегает по спине Брувериса, и он отшвыривает проклятый окурок.

Все тихо. Только утихомирившийся Рыжий, похрапывая, жует сено. Во дворе стоит телега с высоко задранными оглоблями. В доме ни малейшего движения.

Бруверис медленно выходит из конюшни. Не глядя по сторонам, направляется к телеге. Под передком в днище вбиты трехдюймовые гвозди и так изогнуты, что наган там лежит, как в люльке. Уезжая в город, Бруверис всегда засовывает его туда. Мало ли что — задержат, обыщут, перероют телегу. А вот под телегой вряд ли станут шарить. С другой стороны, если уж надо будет палить, так нагнись, сунь руку под передок — и пожалуйста.

К дому Бруверис становится спиной, и оттуда не видно, как, достав свою «пушку», он засовывает ее за брючный ремень. Возится человек возле телеги и все. А вот то, что потом он опять неспешно возвращается в конюшню, пожалуй, уже не совсем обычно. Да и ворота за собой прикрывает, так что только щель остается.

Рыжий перестает жевать и смотрит поверх загородки: что это старый черт задумал? Ночевать он здесь собирается, что ли?

Бруверис не обращает на конягу никакого внимания, подтаскивает чурбак и садится на него так, чтобы в щель ворот видеть собственный дом. И если там, в доме, кто-то его поджидает, то еще поглядим, у кого терпение лопнет раньше. Бруверису, во всяком случае, торопиться некуда.

А Ренька торопится. Она только что вернулась с работы, перекусила на скорую руку вместе с Ольгой (Доната дома не оказалось, а ведь обещал, холера, носа из дому не высовывать!) и взялась за уборку. Как-никак, а вроде бы гости у нее. Ольга хотела помочь, но Ренька цыкнула на нее:

— Обойдемся без курносых. Посиди-ка в кухне да газетку почитай. Она, конечно, фашистская, но по-русски печатается. Специально для тебя купила.

Уборку Ренька начала со спальни, накрутила на щетку мокрую тряпку и стала возить ею по полу. Времени в обрез. В половине восьмого у Реньки свидание с Эриком. Возле Больших часов. А туда добираться — минут тридцать, не меньше.

Ренька тычет щеткой под кровать, где пыли почему-то собирается больше всего, но щетка утыкается во что-то. Что за черт?..

А, вспомнила! Это ж Донат туда чемодан засунул. Вот уж обрадовал бог гостями!

Ренька становится на колени, отбрасывает с постели одеяло и шарит рукой под кроватью.

Ну и тяжелый, холера!

Теперь и Грант — их начальничек — бесшумно (ни одна половица не скрипнула) подходит к окну.

— Из конюшни другого выхода нет?

— Нет, — отзывается Эзергайлис, — я все проверил.

— Так какого же черта… — шепчет Пичка, и шепот его насквозь чесночный.

«Какого черта? — думает Харий. — А такого черта, что он, в отличие от вас, не пальцем деланный. Где-то вы, дорогие мои, наследили. Настоящий хозяин любой непорядок заметит. Самомалейший. Иначе он не хозяин, а тьфу!» Что сам он не наследил, Харий уверен свято, но эти…

— Что делать-то будем? — спрашивает Цукур.

Не терпится ему, ох, не терпится.

— Ждать, — говорит Грант.