Виктор Андреев - То, ушедшее лето [Роман]

«А ты думал», — хочется сказать Янцису, но он позволяет себе только сдержанно ухмыльнуться.

— Если разобраться… — говорит Тужурка.

«Чего же тут разбираться? — думает Янцис. — Вся твоя „Дэбелла“ как на ладони». Но он не из тех, кто подчеркивает свое превосходство. И к тому же ему еще надо сказать парнишке кое-что деликатное, хотя и по существу. Безо всяких Цезарей.

— Послушай-ка, — Янцис жует теперь так, будто хочет заглушить звук собственных слов, — я, понимаешь ли, заплатил. Ну, за твое кроватное место. Сказал, что ты мне оставил деньги. Отец это, знаешь ли, одно, а мать… да нет, ты не думай. Она ведь тоже соображает. Но все равно… Теперь полный орднунг. Только ты не сболтни… ну, сам понимаешь, не грудной.

— Понимаю, — говорит Тужурка. — Тетка всегда была аккуратной. Может, стряслось с нею что-то?..

— Ничего не стряслось! — изрекает Янцис. — Гусь подвернулся по дешевке. Или индюшка. Не пропускать же случай. Выложила денежки. Потом пришлет. Как дважды два.

— Она не такая, — задумчиво говорит Тужурка. — Индюк — это очень маловероятно. И к тому же есть почта. Ее изобрел Генрих Четвертый, король Франции.

— Король королем, — отзывается Янцис, — но у старушек бывают колики. Схватит живот — и сам король тебе не брат.

— Я тебе благодарен, — говорит Тужурка, — ты меня здорово выручил.

— А ты бы меня не выручил, что ли? — лениво спрашивает Янцис. — Как дважды два.

Ночь за окном. Густая, как кисель. Янцис храпит. Парень, теперь уже не в тужурке, а в длинной ночной рубашке, еще ворочается на плаксивой тахте.

Но когда приходит мать, они оба уже спят без задних ног.

Она заходит в комнату, подтыкает им одеяла, снимает со стула тужурку и уносит ее в кухню. Отпарывает белый подворотничок. Не выстираешь, будет ходить в черном.

Соседка сказала, что двадцать седьмой как пить дать пойдет в армию. Брали бы уж заодно и матерей. А то ведь у этих вояк носки на ногах сопреют. Все мужики от мала до велика — дети. Нарожали женщины этих балбесов себе на голову и мучаются с ними всю жизнь. И всех-то дел у этого мужского пола — получить в субботу получку да домой ее донести. А потом сиди себе как фон барон и газету почитывай. Почитал — и на боковую.

Вот катит он сейчас на своем паровозе, и какие у него заботы? Угля в топку подбросить. Ночь, луна, колеса постукивают. Напарник у него неразговорчивый. Стало быть, едут и молчат. Или жуют бутерброды. Жуют себе, жуют, а партизаны, глядишь, мину под рельсы сунут. Бах-тарарах и в овраг.

Она вздрагивает. Бросает на табурет выстиранный воротничок и мокрыми пальцами лезет в карман передника. Достает сигарету. Садится перед плитой, открывает дверцу, закуривает. Ломит спину. Под коленями ноют жилы. И ноет хребет. Как перебитый.

Страшное дело — полететь в овраг. Правда, он говорит, что по Латгалии они тащатся, как крестьянская телега. Говорит! Толку от его разговоров как от козла молока. Когда женщина говорит, она всю душу свою выворачивает. А у них, у мужчин? Это ж так, способ скрыть свои мысли. Видали вы мужика, который бы честно сказал: мне страшно. Баба, если ей страшно, завизжит. А мужик? Черта с два! Такое зальет, будто он вовсе бессмертный, и какой уж там страх! Герой он, плевать он хотел, и вообще…

Сигарета дымится с обоих концов. Там, где тлеет табак, дым синий, а с обмусоленного конца он сизый, почти бесцветный. Обе струйки его изгибаются, их тянет в открытое жерло плиты, и там они смешиваются, переплетаются… Алеют угли. В комнате всхрапывают мальчишки.

Ну кто ее придумал, эту проклятую жизнь? Единственная награда — сон. Вытянуться всем телом, закрыть глаза и провалиться куда-то, словно сознание потерять. Ничего… никого… И никогда бы не просыпаться. Может, смерть и есть лучшая изо всех жизней?

— Вы Эрик? — спросил невысокий тучный мужчина, стоя на пороге и зачем-то комкая в левой руке большой носовой платок. — Я отец Артура.

— Проходите, пожалуйста, — сказал Эрик и посторонился, пропуская неожиданного посетителя.

Человек шагнул в прихожую, снял шляпу и платком вытер лоб, огромный, как у философа Дюринга.

— Я отец Артура, — повторил он, и губы у него вдруг мучительно искривились, словно от неожиданной острой боли.

— Что-нибудь случилось? — дрогнувшим голосом спросил Эрик, уже поняв, что конечно же — что-то случилось, что-то плохое, быть может, непоправимое.

— У Артура был сердечный приступ. Прямо на улице. Его увезли в больницу. — Мужчина быстро расстегнул верхнюю пуговицу пальто и достал из внутреннего кармана голубой довоенный конверт. — Это вам. И будьте добры, скажите в гимназии, что Артур заболел. Мы с женой все время дежурим в больнице. А это письмо… Он настаивал, чтобы я передал его вам немедленно.