Владимир Рыбин - Холодный апрель

Об императоре Калигуле Александр знал только то, что это был один из самых отъявленных мерзавцев, в и без того богатой мерзавцами истории Древнего Рима. Он развалился по-барски в углу уютного дивана и приготовился насладиться высоким искусством, которое в сочетании с исторической достоверностью было для него, любящего все историческое, искусством вдвойне.

Он насторожился, когда увидел на экране бассейн, в котором плавали обнаженные девицы. Но успокоил себя: какой американский фильм без изюминки? Потом пошли сцены, где Калигула с помощью сообщника задушил отца и содрал с его пальца императорский перстень — символ власти. Потом Калигула приказал схватить этого своего сообщника и казнить вместе с другими, помогавшими ему прийти к власти. В сцене казни не было ничего исторического: постановщики фильма явно выдумали ее для устрашения зрителей. На поле огромной арены, напоминающей современный стадион, были закопаны люди, головы торчали над землей как кочаны. По полю с современным механическим шумом двигалась гигантская машина, большими серпами срезала головы. Они дергались, видя приближающиеся серпы, вскидывали белые от ужаса глаза на императора, моля о пощаде. Но император веселился, кидал чем ни попадя в головы, стараясь попасть побольнее. И толпа на трибунах улюлюкала и кидала камни в обреченных. И было во всей этой сцене механической безжалостности машины что-то мерзостное, унижающее. Хотелось закрыть глаза и не смотреть, но Александр заставлял себя не отворачиваться. Смотрим же мы, к примеру, кинокадры американских ковровых бомбежек во Вьетнаме. Летят бомбы, вспухают внизу частые пузыри разрывов. Только что не видим разорванных взрывами людей. Та же машина убийства, и летчики, будто зрители в этом фильме, с удовлетворением отмечают, что бомбы легли как надо. И современный Калигула сидит в штабе, радостно выслушивает сообщение об «удачно» проведенной бомбежке. Механическое убийство, когда убийца не испытывает ни состраданий, ни даже угрызений совести. Он лишь частичка властвующей машины убийства, выполняющая высшую волю.

А еще думал Александр, что фильм хоть и слишком натуралистичен, но все-таки правдив. Он и сам раньше верил: прежде чем развалиться, Древнеримская империя должна была основательно прогнить. Общество, где труд презирался как удел рабов, а бездеятельность и праздность считались высшими добродетелями, такое общество неизбежно должно было само себя отравить. Александр всегда считал, что не готы уничтожили Римскую империю, она сама себя уничтожила, а готы захватили лишь то, что не могло даже сопротивляться. О какой производительности труда можно говорить, если труд презираем? На запад и на восток отправлял Рим свои легионы, чтобы пригнать новые тысячи рабов. Но, оказавшись в рабстве, вчерашние свободные производители работать не хотели. Их или убивали, или гнали на работу палками. Но какая производительность у работающих из-под палки? И требовались новые тысячи рабов. И все повторялось: рабы под ударами бичей работали кое-как, свободные работать не желали, поскольку в обществе господствовала мораль, презирающая труд как удел рабов… Жестокость и безнравственность не могли не становиться нормой.

Каким же светом должна была показаться людям, потерявшим веру в самих себя, стремительно распространявшаяся в те далекие времена вера в высшее предначертание добра! Что же случилось с людьми? Не верящие ни во что, они вдруг начали самозабвенно верить в абсолютную истину. И никакие муки, никакие зверства тех же императоров не могли отвратить их от этой веры. Что случилось с людьми?.. Теперь Александр знал, что на этот вопрос мог быть лишь один ответ из двух: либо и в самом деле на Землю явился посланник высших сил, либо общество настолько скомпрометировало себя, что вера в необходимость иных начал стала всеобщей…

Он смотрел этот чем-то и пугающий его, и привлекающий фильм и словно бы не замечал того, что навязывали ему постановщики: обыденность садизма, безнравственности, жестокости.

У двери мелодично промурлыкал звонок.

— Катрин, — сказал Вальтер. Он протянул руку куда-то за диван, что-то включил. И Катрин влетела в комнату, веселая, разнаряженная.

— Эту гадость смотрите? — сказала она, усаживаясь рядом с ним на диван. — Конечно, что еще смотреть современным мужчинам.

И замолкла, сама стала смотреть сцены, по мнению Александра, отнюдь не предназначенные для женских глаз. А на экране Калигула повел целомудренную невесту одного из своих офицеров на кухню, чтобы там изнасиловать ее, и приказал этому офицеру быть рядом. «Смотри! — кричал он. — Именем сената и народа Рима — смотри!» И офицер смотрел, и Александр смотрел, и Катрин смотрела бесстыдно-натуральное. Все смотрели, что делает император с девушкой. От имени сената и народа Рима. Александру хотелось уйти, но он не знал, как это сделать. Было в этом смотрении что-то нехорошее, будто и он сам, как и те сенаторы, помалкивавшие при жестоких бесстыдствах Калигулы, своим молчаливым участием способствует его, Калигулы, существованию на белом свете.