Владимир Рыбин - Холодный апрель

Сидел он вчера в театре и думал, что мы, русские, несмотря на все наши беды, не можем пожаловаться на духовную бедность.

А вторая опера его и вовсе возмутила. «Женитьба». Написано: «По Гоголю». Но у Гоголя — смех сквозь слезы, Гоголь печален и поэтичен, он всегда сострадает. Здесь же — пародия, и только. Пародия на русский народ. Русский человек в этой опере лениво ничтожен. Александр морщился, как от зубной боли, когда зрители хлопали.

Не о немцах думал он, сидя в театре, о своем народе, его корчуемой в веках и все-таки еще не выкорчеванной культуре. Часто называют русским народным искусство, созданное дворянским слоем. Но многие дворяне стыдились быть похожими на народ. И потому глашатаев благостей жизни народной на Руси почти не было. Даже выходцы из народа старались подражать дворянству. Народ творил культуру трудясь и для труда. Дворянская культура — надтрудовая. Не видя этой разницы, многие из нас и теперь не различают, где наследие истинно народной культуры и где привнесенной.

Он так и сказал вчера Луизе, что «Женитьба» — это не по Гоголю, что кому-то хочется представить русских людей дикарями, и это никак не в русле тех идей, во имя которых создаются и работают общества дружбы. Видно, не поняла. И вот теперь, чтобы прервать злившие его восторженные воспоминания Луизы, он демонстративно заоглядывался по сторонам и сказал:

— Глядите-ка, Германия-то, оказывается, красная.

В машине сразу повисло молчание.

— Вон же, справа и слева все дома — красные, кирпичные.

Смех был дружный и, как показалось Александру, облегченный.

— Стены у нас предпочитаются красные, — сказал Уле, — а идеи многоцветные.

Снова все засмеялись над каламбуром, и Александру захотелось спросить: не такая ли неразборчивость однажды привела к тому, что в Германии стал господствовать черный и коричневый? Не спросил, пожалел. Знал, как болезненно для них прошлое.

Они оставили машину на ярко-красной от толченого кирпича площадке перед большим, раскинувшим крылья навесов ярко-красным же зданием кафе и пошли по красной дорожке к широкому, напоминающему московский Манеж амбару, черневшему арочным зевом входа.

— Здесь вы можете увидеть, как жила трудовая Германия семнадцатого и восемнадцатого веков, — впервые произнес профессор. Голос у него оказался тихим, умиротворенным, чуть с хрипотцой, не голос, а воркование. И добавил, словно знал, что Александра интересовало: — Ваших допетровских и петровских времен. Можете сравнить.

Не те ли же слова говорили молодому царю Петру во время его первого заграничного путешествия: «Можете сравнить?» А можно ли сравнивать?..

— Вы уверены, что сравнение будет в пользу Клоппенбурга? — спросил Александр.

— Конечно, уверен. Иначе бы Питер не призвал Европу.

— Простите, господин профессор, но царь Питер, как вы его называете, не призывал Европу.

— Ну как же! — оживился профессор. — Все знают: Россия была отсталой страной.

— Отсталой в чем?

— Ну как же! — Он развел руками и оглянулся на Луизу и Уле, идущих сзади, словно призывая их в свидетели. — Все знают: Россия была полудикой страной. Еще Иван Страшный…

— Грозный, — подсказал Александр.

— О да, Грозный, еще он хотел отрубить головы половине людей в России, чтобы другую половину заставить жить по-человечески. Даже царь не верил в свой народ и собирался совсем бросить его и убежать в Англию…

— Вы профессор чего? — перебил его Александр.

— Профессор математики.

— Тогда вам простительно.

— После царя Ивана, державшего народ страхом и казнями, Россия совсем развалилась и Польша, о, даже Польша, — воскликнул он, не обратив внимания на замечание Александра, — чуть не сделала Россию своей провинцией!.. Потом пришел царь Питер и навел порядок с помощью Европы.

Александр качал головой, теряя самообладание. Хотелось сказать этому профессору пару ласковых и на том закончить дискуссию. Но что бы это дало?

— Сейчас я не могу вам всего объяснить, — сухо сказал он. — Разговор этот долгий, а мы собирались смотреть музей. Потом, пожалуйста.

— О да, да, надо смотреть музей!

Но Александр уже не мог ничего смотреть. Так человек, в присутствии которого оговорили его родителей, ничего уже не может делать, ни о чем думать, кроме как об этом оскорблении, и мысли его все отданы одному — как бы покороче и поубедительнее ответить обидчику. Даже и по-русски трудно было изложить все, что следовало сказать, а по-немецки, ему казалось, и вовсе невозможно. Не так хорошо знал он немецкий, чтобы отважиться на долгий и мудреный монолог.