Владимир Рыбин - Холодный апрель

А еще через несколько часов Луиза проводила его к театру и с рук на руки сдала Катрин.

Катрин была хороша. Что она сделала с собой, Александр понять не мог, но изменилась неузнаваемо. Ему казалось, что от вчерашней Катрин остались только знакомый прищур больших глаз да золотисто-розовая полоска курточки на горле. Ему нравилось, что она надела эту курточку, из-за нее было ощущение, будто он собрался в театр с человеком давно знакомым, которого можно не стесняться.

Сначала Катрин показала ему театр снаружи, обвела вокруг старинного белого трехэтажного здания с колоннами и аркадами. Потом они остановились перед большой современной пристройкой, где у входа в скорбной позе стояла на невысоком постаменте бронзовая девушка, похожая на безработную, по всей видимости, балерина. За огромными стеклами, в два этажа, просматривались зазывающие красные интерьеры, раздевалка внизу, прогулочный вестибюль вверху. Люди уже толпились и наверху, и внизу, и здесь, перед входом, и по этой толпе никак нельзя было подумать, что театр не пользуется популярностью.

— Моин, моин! — сказал какой-то парень, проходя мимо, и помахал Катрин рукой.

— Моин, моин!

— Что это — пароль? — игриво спросил Александр.

— Это не переводится.

— Но ведь что-то означает?

— Просто — привет. При-ве-тик, — неожиданно добавила она по-русски.

— Вы знаете русский? — удивился он.

— Нет, не знаю. Только хочу знать. У нас группа изучающих русский язык. Вместе с Луизой.

— Вам нравится русский?

— Мне нравится русский. — Она подняла к нему глаза, полные озорного блеска. — Знаешь, говори мне «ты».

— Мы же не пили на брудершафт, — так же игриво отозвался Александр.

— А, знаю, у русских надо целоваться, чтобы говорить «ты».

И прижалась к нему, спокойно поцеловала в щеку, возле самых губ.

Он метнул глазами направо и налево. Люди проходили мимо, не обращая на них внимания.

— Ну пойдем, еще внутри надо посмотреть.

Внутри смотреть было особенно нечего. Поднявшись на второй этаж по широкой лестнице, они оказались в том самом красном вестибюле, который только что рассматривали с улицы. На стенах висели огромные рекламные фотографии, в двух местах — у стены и посередине вестибюля — хлопотали за стойками буфетчицы в белых кружевных передниках.

Публика была в основном — молодежь. Были женщины в тяжелых вечерних платьях и девчонки, одетые, как кому вздумается. Все уживалось тут, никто никому не мешал.

А зал был старый, традиционными ярусами вздымался к высокому потолку. Повсюду — пестрота ламп и лепнины. Пухленькие амурчики висели над партером, приклеенные к ложам за золоченые крылышки. И он был полон, этот зал, можно сказать, переполнен. Но тем страннее было читать в программе целую страницу благодарностей: фирме Каузельман за предоставление театру одиннадцати игральных автоматов, фирме Хортен за выставочные модели. Театр, как видно, был все же на дотации меценатов-поклонников.

Сегодня давали «Фауста», спектакль, как говорили еще вчера, ставленый и переставленный. А люди шли. Значит, стоящее? И Александр, сидя в самой середине партера, оглядывал говорливый зал и предвкушал особое зрелище.

— Ты в Москве часто ходишь в театр? — щебетала Катрин.

— Не часто, — не глядя на нее, отвечал он.

— У вас, говорят, хорошие театры.

— Говорят.

— А я так без ума. Все смотрю.

— А ты где работаешь? — спросил он и только затем вспомнил, что о таком спрашивать не принято.

— В банке.

— Банкирша, значит?

Она засмеялась, наклонилась к нему и, щекоча дыханием, ответила:

— Банкирша с минимальным окладом.

Свет погас, занавес раздвинулся, и Александр увидел пустую сцену, стол посередине и обычного современного чиновника за ним. Это было неожиданно, поскольку он рассчитывал увидеть по-немецки изящную средневековую пышность декорации, но и любопытно: значит, не строго по Гёте, значит, современное переосмысление? Но содержание, насколько Александр помнил «Фауста», было все-таки гётевское. Монологи о смысле жизни, о старости и молодости, о человеческой тоске по уходящим радостям. Были и бутылка на столе, как последняя соломина отчаявшегося, и роковой призыв сатанинских сил. И сатана явился в облике обыкновенного бюргера, какие ходят по улицам. Александру понравилось такое осовременивание пьесы. Ведь и в самом деле: чужая жизнь кажется нереальной, она не воспринимается как своя, с которой ты сталкиваешься повсеместно, и может, и есть резон в замысле режиссера, может, таким путем легче донести до зрителя главный философский смысл гётевской трагедии? Недаром же ее называют бессмертной. Ведь это прежде всего потому, что бессмертны идеи, заложенные в ней.