Владимир Рыбин - Холодный апрель

— Да хоть пива купить!

— Какое сейчас пиво, ночью?

— Да хоть в автомате. Марки же остались.

Опережая проводника, из вагона выскочил полный мужчина в спортивном костюме, помчался по пустой платформе.

— Ну, прощай! — сказал Александр, беря чемодан и баул.

— Я помогу. — Серж взял в охапку все оставшиеся пакеты, шагнул к двери вагона, разделяя слова, сказал проводнику по-русски: — Я бра-та про-вожать.

— Да-да, мы сейчас выйдем, только вещи отнесем.

Проводник отступил, не обратив внимания на то, что братья, а так по-разному говорят по-русски. Не первый год работал он на заграничных линиях, всего нагляделся.

В купе было душно. Тускло горел плафон под потолком, в узкое окно вливался с платформы мертвенный свет люминесцентных ламп. Пассажир, занимавший верхнюю полку, крепко спал, сдавленно дыша открытым ртом. Проснулся на миг, спросил испуганно:

— Что, Ганновер?

Не дожидаясь ответа, повернулся к стене и почти сразу задышал глубоко и ровно.

Свалив все вещи на полку, они, ни слова не говоря, вышли из вагона. Потоптались возле проводника, не зная, что еще сказать друг другу. Сказать и спросить хотелось обо многом, но все требовало времени, долгих объяснений.

Отошли к скамье, стоявшей посередине платформы, но и там с разговорами было не легче.

— Пиши.

— Я напишу.

— Привет всем. — Он хотел сказать «Саскии», но не решился.

— Привет Костроме.

— Приезжай.

— Я обязательно приеду.

— Пиши…

— Садитесь, отправляемся, — сказал проводник. Пассажиров больше не было, и он не очень волновался: один успеет сесть в последний момент.

Поезд тронулся почти бесшумно. Александр торопливо схватил руку Сержа и прыгнул в открытую дверь вагона.

— Пиши!

— Я напишу!

— Проходите, надо закрыть дверь, — сказал проводник.

— Погодите же! — чуть не крикнул Александр.

— Давно не виделись, что ли?

— Никогда не виделись.

— Что, с войны?

Он не ответил, высунувшись из вагона, смотрел на быстро удалявшуюся, одинокую на пустой платформе фигуру Сержа и остро жалел, что не обнял его, не попрощался по-человечески.

Спать он не мог, стоял в коридоре, прижавшись лбом к стеклу, смотрел на частые, нигде не прерывающиеся цепочки огней и все возвращался памятью к одинокой фигуре на пустой платформе. Почему-то было жаль Сержа. Думал о том, как, приехав домой, удивит всех рассказом об объявившемся брате. Нелька, наверное, завизжит от восторга: как же — заграничный дядя. Жена, всего скорей, промолчит или выдаст свое коронное: «Я так и знала». А мать…

Ему вдруг стало страшно от мысли о матери. Отшатнулся от окна, огляделся, словно кто посторонний мог заметить его внезапное смятение. Вагонный коридор был пуст и тих, но в этой тишине чувствовалось присутствие многих людей. Казалось, что все они затаились и подслушивают.

На улице снова пошел дождь, капли наискось царапнули по окну. Он опять прижался лбом к стеклу, торопясь успокоиться и обдумать так внезапно открывшуюся ему истину.

Как же сказать матери?

Обрадуют ли ее новые вести об отце?

Он ведь и мертвый принадлежит ей. «Мой-то, бывало…» Сколько раз слышал Александр эту фразу. И вдруг… Все равно как снова принести похоронку… Способна ли будет она понять и простить?..

— А, утро вечера мудренее, — вслух сказал он и пошел в купе, принялся освобождать полку, складывая вещи на пол. Когда уже приготовил постель, вспомнил, что спать все равно не дадут: через полчаса — граница с ГДР и будет проверка документов.

Он вышел в коридор и снова стал смотреть в окно, прижимаясь лбом к холодному стеклу. Поймет ли?.. Поймут ли?.. Он все думал и думал, уже зная, что думы эти ему на всю дорогу, а может, и дольше…

Пулеметы ударили внезапно, когда солдаты, наломав ноги на снежной слякоти, выбрались наконец на дорогу и не просто поняли, а прямо-таки ногами и боками своими ощутили близкий отдых. Городок, открывшийся впереди, в каких-нибудь полутора километрах, был невелик, и название у него было необнадеживающее (Кляйндорф — Маленькая деревня), где уж устроиться всей дивизии, — но известно, когда ноги подкашиваются, и пеньку рад. И вот заспешили взводы и роты к черной ленте шоссе, обрадованно затопали по асфальту раскисшими ботинками, сапогами, а кто и валенками, забыв, что выпятились как мишени на этой шоссейке.

Комбат-один, капитан Тимонин, — инстинкт, что ли, какой подтолкнул, — как раз поднял глаза на темневший в стороне от дороги громадный дом с конусом кирхи над полукружьями башен и вдруг увидел сразу несколько мельтешащих вспышек. Это его спасло. Падая, он услышал над головой частые хищные посвисты. Усатый пожилой солдат, только что обрадованно топавший по сухой тверди, рухнул рядом с капитаном и все дергался, вскидывал плащ-палатку, словно собирался прикрыться ею от пуль. Сползая в снежную жижу кювета, капитан сообразил, что солдат был убит сразу, а вздрагивал, уже мертвый, от ударов пуль. Может быть, тех самых, что предназначались ему, комбату.