Геннадий Гончаренко - Годы испытаний. Книга 3. Разгром

Сердце похолодело от мысли: «А что, если Михаила захватили в плен? Или умер от раны».

Шофер рванул машину и понесся. Когда уже выехали к высоте, она очнулась и попросила остановить машину. «Дайте вздохну, дайте вздохну! Миша, Миша, как я хочу посмотреть в твои родные глаза».

Но только они свернули за кусты, как раздалось подряд два пистолетных выстрела. Шофер резко рванул машину влево и застрял в канаве.

— Чудак, ну что ты с перепугу по своим палишь?

— Кто это?

— Да ваш генерал. — При этих словах у Аленцовой сердце вздрогнуло: «Нашла, нашла Мишу».

— Где вы видите его? — блуждала она беспомощным взглядом.

— Вон там, в окопе, глядите, — указывал он рукой, — веточками закрылся, думает, его не видят.

Аленцова выскочила из машины, и ее больно кольнуло в правый бок. Она и до этого ощущала что-то теплое и мокрое. «Ранило, кровоточит», — но старалась не думать об этом.

— Михаил, Михаил! — крикнула она и побежала в кусты к окопчику, забыв сразу об опасности, которую она пережила этой ночью, и о ранении. Теперь для нее все, чем она жила, слилось в нем. Как хорошо, что она успела, что может оказать ему помощь. Она была счастлива, как никогда. «Я пришла, когда он ожидал меня. Как же он здесь, бедный, на морозе всю ночь? Наверно, обморожен?» Ну теперь она все сделает для того, чтобы спасти от всех недугов и бед. Теперь они навсегда будут вместе. И никто никогда не разлучит их, как это случилось недавно.

Она подошла к окопу, счастливая, улыбающаяся. Ей протянул руку человек. Это был незнакомый ей генерал.

Доченька моя, сам бог послал тебя мне. —

И он вдруг заплакал. Он был ранен в обе ноги, лежал, закутанный в цигейковое одеяло, опушенное, как кружевами, тонким инеем, и трясся от холода.

Раненый стонал и плакал, пока Аленцова делала перевязку и накладывала шины. «Наверно, у него перелом», — думала она. Вдвоем с шофером перенесли они генерала в машину. И когда поехали, Аленцова подумала об одном: «Правильно, что я приехала. Хорошо, что не с Михаилом случилось все это. Значит, у него все хорошо. Ну а если бы это и не генерал, — спросила она себя, — все равно, такая наша профессия». Они возвращались обратно. Теперь уже генерал торопил, умоляя шофера ехать быстрее, хотя тот гнал машину на большой скорости.

Они подъехали к тому повороту, где при спуске их обстреляли и ранили Аленцову. Шофер спросил ее: «Может, объедем опасный участок?» Она согласилась, но генерал возражал: «Быстрей, быстрей, прямичком, дорогой, давай». И тут, будто дробь барабана, рассыпалась по степи автоматная очередь из оврага. Аленцова схватилась за грудь и, ударившись лицом о стекло, упала на плечо шофера.

Канашов глядел на Аленцову, не отрывая глаз, завороженный ее угасающей красотой. С лица она сейчас была не той женщиной, которую он знал, любил, привык, как к родной, а будто это была девушка до замужества.

«Как скоро пролетело время, — подумал он. — Почти полтора года, как я ее знаю. Какое у нее свежее лицо, с нежным девичьим румянцем и ясные глаза с живой, насмешливой лукавинкой».

И только припухлые губы, которые так любил он целовать, сжаты и искривлены болью. Сейчас они подсинены холодом неумолимо надвигающейся смерти. Может быть, оттого лицо ее, то такое спокойное, то порой едва просветленное, выражало внутреннее напряжение, с каким она боролась со смертью.

Посиневшими, шуршащими губами, почти потом сказала она, гляди на Канашова:

— Напрасно, Миша, тебя не слушала, остерегалась нашей любви. Больше уже ничего не будет. Ни тебя, ни…

— Что ты, что ты, Нинуся! Мне никак нельзя без тебя. Понимаешь, нельзя!

Канашов приподнял ее голову с подушки, ощутив холодеющие шею и щеки. Она смотрела, не отрываясь, глазами, полными любви, в них заметно угасали признаки жизни. Он порывисто наклонился и поцеловал ее безвольные, стынувшие губы. В отчаянии прильнул щекой к щеке, снова поцеловал губы, глаза, лоб. Они похолодели. Как закат, угасал румянец щек, и они тускнели, становились матовыми, серыми.

«Умирает» — больно кольнуло в сердце, мгновенно пронеслась мысль. — Умирает. Что же мне делать? — спросил он себя, оглядываясь в пустой комнате. — Умирает».

Не в силах больше сдерживать себя, закричал:

— Нина! Нинуся! — И, обняв за плечи, приподнял ее. Она будто с немым укором безвольно покачивала головой, широко открыв испуганные глаза, затем отяжелевшая голова откинулась вправо, где он стоял, и на неподвижные, немигающие глаза стали сползать, как медленно спускающиеся шторы, потемневшие веки.