Александр Письменный - Фарт

— Ну, а теперь и я пойду, — сказала она.

Вараксин встрепенулся:

— Опять пешком через перевал? Это немыслимо, Татьяна Андреевна, скоро совсем стемнеет!

— Найду попутную машину до развилки, а там дойти пешком два часа.

— В ущелье будет совсем темно.

— Ничего, доберусь.

— Но подождите, я помогу вам с машиной…

Она уже шла к выходу.

— Пустяки, сама найду, не беспокойтесь.

Вараксин встал, поклонился и развел руками.

«Сложная женщина», — мрачно произнес он про себя.

У поворота в боковое ущелье Татьяна Андреевна слезла с попутного грузовика и пошла к метеостанции. Здесь, на развилке, где горы широко раздавались в стороны, было совсем светло, — восточные склоны горели в заходящем солнце. А в боковом ущелье, тянувшемся с севера на юг, сгущались сумерки, и из него несло могильным холодом, — камни и скалы, нагретые недолгим солнцем, успели остыть, и климатом здесь снова правила река с ее буйной ледяной яростью.

Не прошла Татьяна Андреевна и ста метров, как впереди увидела Авдюхова. С ружьем и, как обычно, пустым ягдташем Николай Степанович сидел на камне и курил короткими затяжками, то и дело вынимая изо рта сигарету и разглядывая пепел. Значит, думал. Он курил сигареты без мундштука и, когда над чем-нибудь задумывался, всегда разглядывал пепел.

Объяснений не требовалось, — конечно, Авдюхов проведал об ее экскурсии в рудничный поселок и знал, что, если она будет возвращаться пешком, это единственный путь, которым она пойдет; никто в темноте не полезет через седловину. И Авдюхов встречал ее, беспокоясь, что она будет поздно возвращаться одна.

Он встал, не дожидаясь приближения Татьяны Андреевны.

— Поздновато прогуливаетесь, — сказал он, видимо, заранее приготовленную общую фразу.

— Нагуливаю аппетит.

— А я тоже, знаете, вышел пройтись, — дополнил Авдюхов голосом не очень уверенным.

— Николай Степанович, не хитрите. Я тронута вашим вниманием, но, ей-богу, зря беспокоились, с успехом бы добралась одна. Не первый раз. — Она положила руку на плечо Авдюхову.

— Знаете ли, поздняя осень, в сущности, зима. Появились волки, видел следы.

— Да ну, пустяки, какие сейчас волки. Была на руднике, совершила массу полезных вещей: уложила волосы, сделала маникюр, достала «Роман-газету». Здорово? Будем теперь читать.

— Вот вы говорите: будем читать. И это так просто, — заметил Авдюхов. — А помните, у Горького страшный рассказ о том, как он жил на крошечной железнодорожной станции где-то на Дону и какие муки книжного голода испытывали там молодые люди. А мы живем в горах, в забытом богом ущелье, и чем-чем, а книжным голодом не страдаем.

— Советской власти, слава богу, не первый десяток лет, другие времена, другие нравы. Чему тут удивляться? — сказала Татьяна Андреевна.

— Да, это верно. Там у Горького был горбун телеграфист. Он все спрашивал: «Что можно делать в этой рыбьей жизни?!» В рыбьей, слышите?

Они шли, не торопясь, под равномерный, неотступный шум реки и говорили о всякой всячине, как люди, которым нечего делить между собой и которым ни в чем не надо друг друга ни убеждать, ни упрашивать.

— Сегодня, смешно сказать, поймал себя на том, что я никогда не пою, — сказал Авдюхов. — Знаете, как многие, если не большинство. Не мурлычу что-нибудь себе под нос. Что я, в самом деле, такой уж угрюмый тип? Как вы считаете?

— А вы как считаете?

— Ну в уме-то я напеваю иногда что-нибудь. Иногда какой-нибудь мотив даже так привяжется — сил нет. Но вслух, кажется, никогда. Может, не из-за мрачности, а потому, что полное отсутствие вокальных способностей, а?

— Собственно говоря, причин для мрачности у вас достаточно.

— Да, хватает, но вы не все знаете. — Авдюхов приостановился и, пряча спичку в ладонях, закурил. — В наших судьбах есть что-то общее. С той лишь разницей, что вы разошлись с мужем — и вам хорошо. А меня выпустили на волю — жена замужем за другим, а сын погиб в сорок третьем году под Старой Руссой.

— Господи, Николай Степанович, я ничего не знала!

— Не очень привык об этом говорить.

— Представить невозможно, господи!

— Почему, представить можно. Самое смешное, знаете ли, жизнь берет свое. Думал, никогда не забыть того, что случилось, но прошло время, я свыкся со всем, как свыкаются с ампутированной рукой. Времена идут, дела свершаются, и прошлое осело, слежалось, потеряло остроту и боль. Хотел я того или нет, я почти забыл обо всем. — Но тут Авдюхов словно очнулся: — Забыл?.. Ох, нет…