Михаил Журавлев - Одержимые войной. Доля

Напряжённая пауза разорвалась нервным смешком. Оба «заклятых товарища» засмеялись одновременно. Здоровая реакция на возникшее напряжение защитным экраном укрыла их друг от друга. Дальше пытаться каждому проникнуть в сознание другого было рискованно. Смирнов бросал бестолковые взгляды в зеркало, помалкивая. А шофёр вёл себе машину, ни на что не обращая внимания, кроме дороги.

Вечером того же дня в разных кабинетах Беллерман учинил Смирнову допрос. Периодически он снимал очки и протирал стёкла полой белого халата, прикрыв глаза, взгляда которых без защитного прикрытия линз никто из живущих не видел. В этот момент лицо его казалось усталым и старше своего возраста. Смирнов отвечал на вопросы недостаточно уверенно, нервно. Профессор допытывался, что именно в загадочной Книге, которую десятилетиями ищут коллеги, содержится такого, отчего именно им, отделу, разрабатывающему психотронное оружие массового поражения, всенепременно нужно завладеть ею? Владислав Янович допускал, что древние манускрипты могут представлять интерес для спецслужб. Но был далёк от мысли, что в этих текстах содержатся вещи, более важные, чем сами люди, выступающие их хранителями на протяжении веков. Хорошо зная родословную Долина и Маши, Беллерман, тем не менее, не связывал напрямую родовые черты интересующих его личностей с предметом, передаваемым их предками из поколения в поколение. Он полагал этот предмет чем-то вроде талисмана-реликвии. Такие могут быть символом или организующим началом, способствуя кристаллизации достаточно чистых в расово-этническом отношении родов сквозь все хитросложения ген и хромосом. Он проводил свой эксперимент, доказывая теорию, согласно которой этнически чистые особи, в случае проведения с ними курса коррекции личности, способны передать усвоенные ключ-коды следующему поколению. Речь, таким образом, шла об эксперименте по эволюции человека, и какая-то там древняя Книга на этом фоне казалась мелочью.

Целебровский жарко спорил с Лебезянским, настаивавшим на немедленной силовой операции. Игорь Игоревич не верил Долину, считая, что тот уже встречался с отцом. Он думал: обработанный Беллерманом афганец научился ловко скрывать то, что знает, и его просто надо «расколоть». В предлагаемых методах оперуполномоченный не стеснялся. Он предлагал, например, похитить Калашникову, изнасиловать её, желательно, группой, и продемонстрировать видеозапись этого зрелища Долину.

– Валентин Давыдович, – томно закатывая глазки, пел своим тенорком Лебезянский, – поверьте опытному оперу. Нет ничего лучше! Когда мужику бьют по яйцам, портя его бабу, он перестаёт сопротивляться. Мои архаровцы с удовольствием и блеском выполнят такое задание.

– Ты с ума сошёл, Игорич! – гаркал Целебровский. – Долин афганец. И прошёл через руки Беллермана. Откуда мне знать, что он выкинет? Порвёт к чертям твоих архаровцев, вот тебе и вся операция!

– Ну, хорошо, хорошо, – потирал потные ладошки Лебезянский. – Можно иначе. Устроим несколько провокаций в отношении его матери. Пусть она, в свою очередь, окажет давление на сына! Можно сделать маленький пожарчик в его квартире. Так, чтоб пострадали его любимые цветы. Это так просто, так просто! Нужно сломать волю человека, остальное он отдаст сам.

Кровожадность «опера» была следствием страха. Слова Андрея о Беллермане – скорей всего, не блеф. Значит, сам «опер» вполне мог оказаться разменной пешкой, что, в случае чего, окажется или в застенках у того же профессора, или, чего доброго, на кладбище. Ни того, ни другого не хотелось, и он горячился. Целебровский был противником преждевременных силовых акций. Он убеждал своего «опера», что пока нет неопровержимых свидетельств встречи отца с сыном, подобными действиями они скорее навредят поиску, чем ускорят его.

Монах исчез. Эстония «показывала зубки», изо всех сил стараясь выглядеть настоящей «заграницей». Виза, загранпаспорт, тотальный контроль. Давно ли питерские да псковские выходными ездили в «Чухну» за шмотками, погулять по кабакам и расслабиться! Теперь невозможно, даже для урождённых эстонцев, проживающих вне «фатерлянда». Новые порядки установились так быстро, что живущие у границы сельчане, привыкшие мирно торговать с соседями по обе стороны рубежа, не успели и глазом моргнуть, как оказались разделенными друг с другом. Ни по воде не переправишься в гости к родственникам, не напоровшись на патрули, ни по суше. Леса – и те патрулируются добросовестными полицейскими, будто вернулась эпоха «лесных братьев». Эстонские старики, помнившие и «Большой Союз», и немецкую оккупацию, и «самую короткую республику» [66] , несмотря на весь хуторской патриотизм, не признававший сильной власти над собою, сокрушённо покачивали головами: ещё свежи восторги по вот-вот грядущей долгожданной Независимости, а оборачивается она не тем, чего хотели и на что уповали раньше. Понимая, что и налегке-то незамеченным не пройти, а уж о том, чтоб контрабандой провезти сундук с Чёрной Книгой, и речи нет, Монах думал прибегнуть к чужому опыту уголовников. Оставаться с Книгой долго на одном месте по эту сторону границы нельзя! В любой момент могут засечь те, о ком Царь и Отец Василий Бесов Изгоняющий предупреждали. Заметая следы своего пребывания на этой земле от зорких глаз ведомства, он уходил всё глубже в земли русско-белорусского порубежья, где во время Великой Отечественной запросто целыми деревнями люди прятались от слежки, да и ныне тоже. Пару раз его останавливали «менты» для проверки документов, несмотря на монашеское одеяние. Он понял, что в оперативке имеются данные на него, поменял внешний вид, и, прикидываясь деревенским жителем, двинулся пригородными электричками. Пару раз на него натыкались те, кого он опасался. Чувствовал их по глазам. Петляя зайцем, он уходил всё дальше в глухие леса, к опустевшим хуторам, заброшенным дачные участкам. С заветной котомкой не расставался ни на миг. За полгода бродяжничества Монах с горечью обнаружил, как много людей вымерло за последнее время, и, прежде всего, в деревнях. Иные из некогда многолюдных сёл встречали скелетами выгоревших домов, одичавшими котами, разбегавшимися при виде двуногого существа, ставшего причиной их плачевного существования. В иных теплилась жизнь численностью в полторы-две старухи столетнего возраста. Иные, на первый взгляд, радовали добротностью ухоженных домов, собачьим лаем из-за забора и огоньками в окнах за занавесками, но, единожды пообщавшись с обитателями такой деревеньки, Монах стал обходить их стороной. Выкупленные, а то и даром взятые у вымирающих местных жителей, эти поселения состояли по большей части из людей с другим цветом кожи, практически не говорящих по-русски и всякого человека русской внешности готовых отдать на растерзание собакам. Если это и не вытекало из речи, то вполне читалось во взглядах. Особенно, у детишек, шумным выводком пасущихся на богатых подворьях. Волчата с детской непосредственностью глазели на одинокого иноплеменника как на дичь. «Вот оно, настоящее иго монгольское, – думал Монах».