Михаил Журавлев - Одержимые войной. Доля

– Так вот, Машута, решил пообщаться с ними. Больно уж грустно было без тебя. И побеседовать не с кем. А хорошо мы ночью поговорили, а? Проходи, раздевайся, я сейчас.

Он поспешил на кухню, уговаривая себя: «Пугают. Есть голова, что-нибудь придумаю. Если в горы с детства ходил, войну прошёл, на гражданке от мины ушёл, то от каких-то козлов и подавно уйду. Так-то!» Маша переоделась и появилась на кухне в халате и тапочках, ступая неслышно, точно кошка. Увидев мужа читающим её записку, спросила:

– Перечитываешь? – и он кивнул. Потом предложил:

– А давай писать друг другу письма. Каждый день. И у нас появится такая необычная семейная хроника.

– Роман в письмах, – улыбнулась она, – который будут потом перечитывать наши дети и внуки.

Андрей внимательно посмотрел на жену. Она угадала немой вопрос в его глазах и вздохнула:

– Увы, милый, но у нас обязательно будут дети, я обещаю.

Записка выскользнула из рук. На долю секунды перед глазами проплыла физиономия Лебезянского. Но её заслонил лик Святого Георгия…

«Милый жавороночек, куда ж ты ускакал в такую рань? Если вернёшься раньше меня, дождись, пожалуйста, пообедаем вместе. Тебе кто-то звонил, я не поняла, кто. Он сказал, что ты узнаешь его по голосу. А по имени ты к нему никогда не обращался. Занятный такой мужчина… Пообещал перезвонить вечером.

Целую, твоя жёнушка».

Удел всякого человека творческой профессии – вечное стремление к реализации фантазий и замыслов, подчас совершенно неосуществимых. Мало кто из настоящих творцов способен соотнести желаемое с возможным и на том строить свою практическую работу. У многих полжизни уходит на поиск путей для достижения невозможного. А то и вся жизнь. Хотя не будь этого противоречия, возможно, не было бы творчества. Оно ведь не может опираться исключительно на земное и достижимое. Оно должно постоянно преодолевать и условности быта, и инерцию традиции, и прямое противодействие серости, и недоверчивость большинства. Амбиции молодого музыканта Гриши Шмулевича находились в противоречии с действительностью. А действительность эта простиралась в историческом поле начала 90-х годов последнего века тысячелетия, в стране, преодолевшей все тяготы века сего, кроме одной – искушение завистью. Как долго внушали советскому человеку поверхностные суждения, бегло сравнивая «совок» и «цивилизованный запад»! Шаг за шагом приоткрывалась щелка, в которую аккуратно проникали к нам флюиды «западности», произрастающие на питательном бульоне тщательно продуманных рекламных технологий, дабы наш человек, долгое время пребывавший в девственном неведении относительно того, какая вообще может быть жизнь, кроме советской, увидел не реальную жизнь, а её информационный суррогат. Для него специально придуманы обозначения: «общечеловеческие ценности», «цивилизованный мир», «демократические завоевания» и прочая словесная чушь, так же относящаяся к жизни стран победившей буржуазии, с их кризисами и студенческими беспорядками, обилием нищих и бездомных, чем пренебрегает статистика, как и советское общество образца 1980 года относится к обещанию Хрущева к тому времени построить коммунизм. Метания и шараханья целого поколения, не то, что какой-то группы людей, находили в этом историческом поле единственно приемлемый для себя полигон. Одни рвали жилы в погоне за призраком богатства, другие надрывали глотки на митингах и собраниях. Третьи тихо сходили с ума в угаре ритуальных камланий бесчисленных сект или наркотических снах.

Творческая интеллигенция в силу своей природной амбициозности и склонности к нереалистичному фантазированию стала одной из наиболее активных опор проводимых на протяжении пяти лет преобразований в стране, блестяще завершившихся её расчленением. Занятый в те годы собственными внутренними проблемами, семьёй, учёбой, поиском будущего места в этой жизни, Григорий умудрился не заметить, как всё произошло. Даже оказавшись в непосредственной близости от кругов, напрямую причастных к разрушению СССР, он оставался слеп и глух ко всему, что не задевало его личных творческих амбиций. Ни накануне, ни во время, ни после августовских событий 91-го он так и не понял, что происходит. Его заботило, прежде всего, лишь то, что лично он оказался обманут. Когда предновогодней порою всему населению величайшей некогда державы объявили, что отныне её больше не существует, он, уже объявивший себя Шмулевичем, снова испытал чувство личной обиды. Не потому вовсе, что скорбел о стране, а потому, что с её крушением следовало заново строить планы и ставить личные цели в творческой карьере. Это угнетало. Несколько раз с Володей Тумановым он обсуждал тяготившее его. Но тот, ко всему относящийся с высокомерием философа школы, которую сам называл «объективным диалектическим пофигизмом», не мог внести покоя и ясности в Гришину душу. Даже тогда, когда по полочкам разложил перед ним всю цепь его наивных заблуждений и предложил конкретный план действий по отвоёвыванию своей крохотной доли делимого пирога, Берг-Шмулевич не смог воспользоваться рекомендациями друга. Что-то невидимое останавливало его. И он снова то и дело срывался в пьянство, время от времени хватаясь за случайные заработки музыканта в кабаке, оформителя детских праздников, переписчика нот. Он ходил на съёмки массовки в каком-то телефильме. Собирал макулатуру, металлолом и пивные бутылки. Однажды удалось выступить успешным посредником в сделке по обмену жилья и заработать приличные деньги, на которые был куплен вполне сносный «Корг» [62] . И началась игра на свадьбах, в подземных переходах и на площадях всякой популярной музыки в собственных аранжировках. Полгода игры «на шапку» приносили хоть и мизерный, но вполне устойчивый доход, который в силу своей специфики оказался мало подвержен галопирующей инфляции, обрушившейся на обломки страны подобно эпидемии, наседающей на побеждённый в войне народ. Раз во время очередных танцев напротив железнодорожного вокзала к нему подошли четверо крепкого телосложения парней и потребовали сто баксов, либо разобьют ему аппаратуру. На вопрос, за что собственно платить, один из «быков» с ухмылкой бросил: