Евгений Коковин - Осколок

Возрождалась жизнь полуразрушенного города.

— Пора, — сказал Ильинский, поднимаясь. — Поправляйся, будем ждать.

Они вместе вышли из садика.

— Да, — вспомнил Анисимов, — сдай это письмо на почту.

Он подал товарищу конверт, на котором после адреса было написано: «Тов. Игорю Жигалову».

— До свидания! Скоро увидимся.

— Скоро.

Анисимов погладил Малыша.

Но, когда он пошел к подъезду госпиталя, Малыш бросился за ним.

— Назад! — крикнул Анисимов.

И кажется, в первый раз Малыш ослушался своего вожатого. Он остановился, но не повернул назад. Глаза умоляюще смотрели на Анисимова, в них застыла настойчивая просьба оставить.

«Милый, хороший мой Малыш!» — Анисимов не выдержал и наклонился к собаке. Он захватил красивую собачью голову обеими руками и долго смотрел в глаза животного, полные мольбы и преданности. Казалось, эти умные глаза говорили: «Ты забыл о тех временах, когда я честно работал. Поедем туда, я буду еще больше работать. Снова выйдем на заснеженные поля, и пусть рвутся снаряды, воют мины, жужжат пули, — мы не оставим на поле ни одного раненого бойца».

— Нельзя, Малыш, нельзя, — тихо сказал Анисимов, словно угадывая просьбу вожака.

Подошел Ильинский и взял Малыша за ошейник. Собака недовольно заворчала. Тогда Анисимов силой повернул Малыша от себя и дрогнувшим голосом сказал:

— Малыш, вперед!

Опустив большую красивую голову, вожак нехотя потянулся за Ильинским. Анисимов долго смотрел им вслед и думал о том, что через месяц он снова вернется на передовую и снова поведет упряжку на спасение раненых. Как прежде, он проверит упряжь, обласкает собак и крикнет веселым голосом своему любимцу, вожаку санитарной упряжки:

— Малыш, вперед!

1945

Удивительно быстро прошло время. Кажется, совсем недавно маленький светловолосый Димка носил пионерский галстук. Потом поступил в школу ФЗУ, стал токарем, служил в Красной Армии и снова работал на заводе. Да что пионерский галстук и ФЗУ! Яков Петрович превосходно помнит Димку с соской и в распашонке.

Об этом писать, конечно, не следует. Нужно только рассказать сыну о доме, о заводе да еще дать отцовский наказ.

Писать Якову Петровичу приходилось редко. Это было для него настоящим событием. Большие сухие руки больше привыкли к ручнику и кузнечным клещам, чем к перу. В цехах эти руки творили чудеса, придавая раскаленному металлу любые формы. Но, когда дело доходило до нарядов, до этих несносных разграфленных бумажек, руки опускались. Яков Петрович старался иметь дело с бумагой наедине, когда никто не смотрит ему под карандаш. Рука тогда двигалась увереннее, буквы выходили даже красивыми.

Вот и сейчас, прежде чем сесть за стол, Яков Петрович подождал, когда в квартире все успокоится на ночь. Однако ждать пришлось долго. Восьмилетний внук Славик, видимо, понял, что дедушка намерен чем-то заниматься. Вначале Славик, заложив руки за спину, с деловым видом принялся рассматривать стены. Можно было подумать, что на стенах развешены необыкновенной красоты картины. Когда хитрость не удалась, он сел к столу и категорически отказался спать. Следовало бы мальчишку проучить ремешком. Ведь Якову Петровичу когда-то здорово доставалось за упрямство и за шалости. Но то было более пятидесяти лет назад. Время другое. Пришлось пообещать внуку смастерить пароход, самолет и ружье.

Наконец Славка ушел спать. Яков Петрович достал из кармана очки, предусмотрительно расстелил на столе старую газету (эти чернила всегда стараются соскользнуть с пера, чтобы расплыться на скатерти жирной, зловещей кляксой), потом поставил чернильницу на середину стола и взял ручку.

Но тут оказалось, что чернила совсем не годятся для письма, да еще сыну на фронт. Бледные, неубедительные такие чернила! Тогда Яков Петрович взял Славкину бутылочку. Это были густые фиолетовые с отблеском чернила. Они понравились.

Подумав с минуту, Яков Петрович осторожно вывел на листке тетрадочной бумаги: «Здравствуй сын мой, дорогой Дмитрий!».

Яков Петрович отодвинул письмо, полюбовался на написанное через очки, потом поверх очков и снова взял ручку. Как и полагается в порядочном письме, он перечислил сыну все поклоны и приветы от семьи и от знакомых.

В комнате было тихо. На стене бойко семенили ходики. Бессонная муха ползала по ободу абажура. Ее тень, огромная, словно мышонок, скользила по стенам. Яков Петрович ничего не замечал. Он увлекся письмом. Он сжег полкоробки спичек; трубка не разгоралась. Левый ус торчал, как штык, правый — распушился и повис.