Валентин Булгаков - На линии огня - Фронтовых дорог не выбирают. Воздушные разведчики. «Это было недавно, это было давно».Годы войны

В этой школе летали очень мало: то не было горючего, то самолетов. Фронт приближался. Настал день, когда нас эвакуировали на восток.

Приехали к месту дислокации. Степь. Добираться пришлось пешим порядком. Нас ожидали какие-то длинные, просторные бараки. С начала зимы их не отапливали. Холодина ужасная. Мы жались друг к другу, толкаясь и греясь, ожидая, что решат командиры.

Комиссар батальона принес нерадостную весть. Машины с топливом застряли где-то в пути, и рассчитывать на них сегодня не приходится. Выход один — идти в степь, рвать кугу, похожую на хворост. Пойдут только добровольцы.

Человек двадцать пять шагнули из строя. Мы с Чернобровкиным в том числе.

Экипировали нас — будто предстояла экспедиция на Северный полюс. Выдали утепленные комбинезоны, летные меховые рукавицы, шлемы, даже очки. Вскоре мы убедились, что все это не зря.

На улице в этот час творилось уже что-то невообразимое: свист, завывание и сплошная пелена снега. Нас сразу же обволокло и облепило с головы до ног. По совету комиссара, мы шли попарно, гуськом, обвязав друг друга веревкой, чтобы не потеряться в буране. Наконец показались на снегу тоненькие прутики этой самой куги. До чего же жалкое растение, и как трудно добраться до его убогого корешка! Ведь инструмента никакого, только у некоторых оказались с собой ножи. Остальные разгребали снег и рвали кугу руками.

Через час-полтора на полу бараков были навалены внушительные ворохи этой самой куги. Гулко и жарко загудело в печах. Теплый воздух быстро наполнил помещение. Курсанты воспряли духом. И только на наши перчатки, роскошные летные кожаные перчатки, жалко было глядеть.

Здесь, в степи, пробыли мы недолго. И для чего, собственно, нас сюда привезли, никто не понял. О полетах не могло идти и речи. Проводились теоретические занятия, занимались строевой подготовкой, несли караульную службу. Стоишь, бывало, ночью под ружьем, а волки невдалеке глазами сверкают. Голодные до того, что и человека не боятся.

Несколько раз нас потом перебазировали с места на место. Пожалуй, мы больше ездили, чем летали. Досталось и холода, и жары — когда стояли за Волгой и температура в тени упорно держалась выше сорока градусов.

А тут как раз пошли слухи, что школу нашу думают расформировать. Так оно и получилось. Часть курсантов направили в другие летные училища, а большинство, в том числе и меня с Чернобровкиным, на фронт. Попали мы в дивизионную разведывательную роту.

Морозным ранним утром к нам в госпиталь прибыла очередная партия раненых. Принесли новенького и к нам.

— В офицерской палате сейчас нет свободных мест. Поэтому к вам временно кладем старшего лейтенанта, — объяснила сестра-хозяйка. — Состояние у него тяжелое, так что вы, пожалуйста, не шумите.

На носилках лежало безжизненное тело. В лице ни кровинки. Санитары на миг заслонили его от меня. Он застонал и открыл глаза. Наши взгляды встретились.

— Петров Анатолий… Вот так встреча! — тихо проговорил он запекшимися губами.

— Липатов! — вскочив с постели, я в два прыжка очутился около его койки. Николай слабо улыбался.

— Ну вот, Анатолий. Теперь нам никуда, видно, друг от друга не деться, пока не вылечимся! — не то шутя, не то серьезно сказал он и прикрыл глаза.

Выглядел он неважно. Много хуже, чем тогда, в санитарном поезде. Как бы угадывая мои мысли, Липатов объяснил:

— А у меня, брат, с ногою дело швах. Даже пошевелить больно. Вот направили сюда… Говорят, в вашем госпитале врачи хорошие, вылечат.

Но врачей состояние Липатова встревожило. Многие из них осматривали его рану, даже один известный профессор. Все сходились на одном: положение серьезное, возможно, осложнение, гангрена. Николаю предложили ампутацию.

— Нет, вытерплю все, но ногу резать не дам! — слабым, но твердым голосом отвечал на уговоры Липатов.

Когда ему стало чуть лучше, я рассказал о своем невеселом житье. О контузии. Не скрыл при этом, что не слишком-то прятался от бомбежки.

Николай долго молчал.

— Да ведь мы уже говорили с тобой на эту тему, — с трудом произнес он. — А ты опять огорчаешь меня. Фашист хотел убить тебя, убить меня. Но не смог, только ранил. Что ж, давай ему поможем, давай сами наложим на себя руки! То-то обрадуем врага. Да только он этих подарков не дождется.

Он перевел дух и уже тише закончил:

— У тебя нет рук. Но твоя голова еще пригодится людям. Что касается меня, то я и сейчас верю, что буду воевать.

Липатов оставался Липатовым.