Валерий Строкин - Так и кончается мир [СИ]

— Ты чего? — Юра постучал меня по плечу.

— Ничего. Сколько живет человек — никогда не меняется. Так и остается зверем, потому что вожаки, с ярким инстинктом самовыражения, не дадут измениться. Удивляюсь, как легко заставить человека идти и убивать себе подобных. Неужели так жаждем крови и убийств, подчиняясь глупым призывам: «За Родину!». За чью, если она на всех одна? Мрачный зверь-убийца чутко спит на поверхности нашего сознания и послушно просыпается под генеральские окрики и визг популярных политиков. Лоск и блеск цивилизации мгновенно слетает с нас, когда просыпается зверь и объявляется самодовольный и самоуверенный негодяй, декларирующий: «Ребята, всю ответственность беру на себя. Они — плохие, сказали на нас — хороших, что это мы плохие. Они неправильно сказали и неправильно живут. Защитим Родину от опасности! Вперед!». Ответственности с нас никто не вправе снимать. Она взвалена на наши плечи, поверх креста и с каждым годом давит и гнет все сильнее и сильнее. Мы ложью пытаемся успокоить совесть: зверь проснулся, ответственность снята, дано согласие убивать ради Родины «неправильных» людей. Но и неправильные будут убивать, защищаясь, потому что для себя они «правильные». Спрашивается, какого хрена нам это надо?

— Ага, Андрюха, давай выпьем за всё хорошее.

— Успеем, не гони коней.

— Мне страшно, — признался Юра.

— За свою шкуру боишься?

— Страшно, но не за себя…

— Знаю, за своих боишься?

— Не только. Страх вездесущ, ты должен понять, все-таки на актера учили.

— Я лицедей, показываю то, что было. Расхождения не должно быть, так говорит режиссер. У него нет актеров, все лицедеи. А, страх, Юрик, не подсознание — наше второе Я. Оно всегда должно вопить и пищать внутри нас, при любой опасности. Парадокс в том, что и к нему человек привыкает: мы сидим, выпиваем, несем чушь и стараемся не обращать внимания на то, что творится за стенами квартиры. Горят дома, тарахтит крупнокалиберный пулемет, ревут вертолеты, кто-то в этот момент умирает, а кто-то нажимает на курок автомата. Привычка? Или страусиная позиция — делать вид, что ничего не происходит, когда со всех сторон грозит опасность.

— Ладно, — Юра поморщился. — Хватит. Еще глупее в такой ситуации друг другу мораль читать. Я все понимаю без твоих нравоучений. Это нервы. Знаешь, старики до сих пор с уважением и страхом вспоминают Иосифа Виссарионовича, дескать, при нем закон и порядок были. Нашему времени свой Иосиф Кровавый нужен, как думаешь?

— Каждый народ достоин своего правителя. Каков народ, таков и царь. Единственное, что мучает и злит — не хочу участвовать в этих играх. Я не лицедей, не марионетка, не хочу, чтобы ко мне привязывали ниточки и дергали за них.

— В нашей стране нет выбора, здесь всех дергают за ниточки, — заметил Юра, — Покурим? — он кивнул на лежащую на столе пачку сигарет.

— Кури…

Странно, в эту ночь светила любопытная, до дел человеческих луна. Когда ее не заволакивал дым, комната окутывалась серебряным полумраком. В углах, под развевающимися занавесками, копошились ожившие тени диктаторов и тиранов. Казалось, что за границей реального мира, огражденного стенами комнаты, существует иной мир, антимир, откуда доносятся грохот и стон. Голосами оживших динозавров ревели танки, ломая и разворачивая асфальт улиц, снося фонари и заборы, грохотали взрывы, ночь рвал на части треск автоматных очередей, в небо выплевывали снопы искр горящие дома. Наш дом трясся в испуганном ознобе, в стенке звенела посуда, плясали фужеры и рюмки, бренчали уцелевшие стекла. Иногда, в окна врывались желтые лучи фар, в небе были видны нити трассирующих пуль, вспышки взрывов. Странно…Нелепо…Страшно…

— Старший брат отца, мой дядька, служил сапером в стрелковой дивизии во время войны, — говорил Юра чуть заплетающимся языком.

— Он рассказывал, что во время войны сапоги были только у офицеров и у части сержантов и то кирзовые. Остальные ходили в ботинках с обмотками, как товарищ Сухов.

— Ты к чему?

— Что?

— При чем здесь ботинки и сапоги?

— Я вообще, о войне.

— Понятно, и что сапоги?

— Сапоги? Сапоги снимали с немцев, у тех были из настоящей кожи, с подковами на пятке. Дядька рассказывал, им сносу не было.

— А у меня дед в Крыму воевал, — я представил старые пожелтевшие фотографии, хранящиеся в семейных альбомах, в кабинете отца. Круглое, добродушное лицо деда, короткий ежик волос и торчащие уши. Живым я деда не видел. Он умер до моего рождения, инвалид первой группы, кавалер орденов Славы первой и второй степеней, ордена Отечественной Войны первой степени… Вспомнил треугольный конвертик с письмом: «…от плохого питания началась куриная слепота. В темноте вижу только периферийным зрением, а по центру глаз будто пятаки положили. Так вот, комбат наш, меня подкормиться в хозроту отправил. Тут корову как раз забили, болезнь мою надо лечить коровьей печенкой…». Он не писал про сожженные танки и убитых немцев. Я был ребенком, когда прочитал это письмо и расстроился — разве это война? Долго приставал к отцу — что такое куриная слепота и периферия?