Василь Быков: Стужа

Он немного задремал на рассвете, а когда утречком прибежала тетка со своим узелком, впервые улыбнулся ей и привстал, прислонясь спиной к бревнам.

— Ну как вам? — спросила она. — Лучше?

— Лучше, лучше, — сказал он, стараясь говорить как можно бодрее.

Она развязала свой узелок, вынула миску с драниками и шкварками, от которых по сараю сразу разошелся полузабытый запах домашней снеди. На этот раз он съел все без остатка, выпил полную кружку теплого молока.

— Слышала, как стреляли ночью? — спросил он и насторожился в ожидании ответа.

Тетка озабоченно взглянула на него.

— Ну. Под утро такая стрельба — в Костюковке, говорят.

— Это где? Под пущей?

— Ну под пущей. Горело там что-то.

— Жгли?

— Наверно, жгли.

Он думал, может, она что-нибудь знает о ночных событиях, но, похоже, знала она не больше него.

— Сегодня я пойду от вас, — сказал он решительно, хотя настоящей решимости еще не испытывал — не знал, справится ли со своей слабостью.

Она только переспросила:

— Да? Пойдете?..

— Надо идти. Нельзя мне долго оставаться. Я же из райкома. Моя фамилия Азевич, может, слыхали? — сказал он, тронутый добротой этой женщины.

Ожидал, что она удивится, или разозлится, или о чем-либо спросит. А тетка сказала просто:

— Я знаю.

— Знаешь? И знала, кто я? — удивился он.

— Ну. Я же узнала. Вы тогда приезжали, собрание проводили в Трикунах. Еще с такой женщинкой беленькой были. И председатель райисполкома, как его, забыла... Что врагом народа стал.

— Заруба.

— Вот-вот — Заруба. Я в то время у сестры там была, сходила на собрание. Вас видела. Молодой такой, в буденовке...

Вот так, круг замыкался. А он думал... Он думал, что никто — ничего. Но вот знали, помнили. Не ждали только. Но и нежданного приняли, может, спасли от гибели. Чем же он отблагодарит эту сердечную тетку? Чем порадует в ее не менее трудной, чем у него, судьбе?

— Тут еще вот какая проблема, — сказал Азевич. — Подошва у меня отвалилась.

— Да?

— Вот как, — шевельнул он дырявым сапогом. — Может бы, мне какой сапог расстаралась?

На и без того озабоченном лице тетки пробежала тень новой заботы.

— Где же его взять? У меня сапогов нет. Ни мужчин, ни сапогов. Сама во, в опорках хожу. Может, отремонтировать как? — вдруг оживилась она. — Если вы снимете, так я в Кривени схожу. Тут наш, деревенский, починяет некоторым.

— Ну что ж, — сказал Азевич. — Попробуй, может, починит.

С усилием он стащил с ноги подсохший за время его болезни сапог, прикрыл босую стопу сопревшей портянкой. Она взяла сапог, припрятала его под полу одежки.

— Но чтоб не задерживаться. Хорошо? — сказал он.

— Ну я попрошу.

Тетка ушла, а ему стало неспокойно на душе: все-таки сапог мог вызвать подозрение — явно мужской размер. Но, может, как-то обойдется, куда же ему с босой ногой? И он подумал, уже не в первый раз: когда организовывали партизанщину, как скрытничали, как старались, чтобы никто ничего не увидел, ни о чем не догадался. Намеревались обходиться только собственными припасами, иметь дело лишь со своими кадрами. И где они теперь, эти припасы, эти проверенные-перепроверенные кадры? Нынче вот — тетки. И что бы он делал, если бы не эта, никому в районе не известная тетка? Теперь на нее вся его надежда, от нее все спасение.

Азевич решил идти, как стемнеет, через поле, обойдя тот ужасный овраг. В сарае высмотрел удобную палку, стоявшую возле косяка у ворот. Хорошо, что снегу в поле насыпало еще немного, едва притрусило жнивье на пашне, можно было идти напрямую. Главное — добраться до Костюковки. Он припомнил кое-кого из довоенных знакомых, наверно, они помогут. И свяжут его с ребятами из Голубяницкой пущи. Иного выхода у него не было.

Да, следовало выбираться отсюда и начинать все заново. Опять мучиться, голодать, терпеть страх и стужу. Бороться. Что следовало бороться, в этом он не испытывал сомнений. Если они захватят, истребят, разопнут на кресте народ — не останется ничего. Ни прошлого, ни будущего. Значит, бороться за будущее. Но, пожалуй, и за прошлое тоже? То, что пережито с болью и обидой. Но ведь это ужасно! Вот положение, будь оно проклято. И никакого выбора...

Все-таки, однако, должно же что-то перемениться, пытался убедить себя Азевич. Вечно не может так продолжаться. Как было — не должно! Все-таки с народом так невозможно. Даже и этот народ имеет какое-то право на человеческое отношение к себе. Чем он виноват, где и когда преступил закон? Божеский или человеческий? Чересчур много терпел? В прошлом и в нынешнем. Хотелось верить, однако, что после пережитого, после кровавой бани-войны наберется нового ума. Не может быть, чтобы такая война ничему не научила. Хотя бы прибавила толику чувства собственного достоинства. Нельзя же всегда, всю историю, жить в рабстве и унижении. Повиснув на кресте, даже не плакать.