Василь Быков - Стужа

— А как же с хлебом у вас? — спросил Азевич. — Есть хлеб?

— Хлеб есть, — с удовлетворением в голосе ответила тетка. — Намолола на той неделе, испекла три буханки. Не то что в колхозе.

— Постой! — что-то припомнив, сказал Азевич. — А где намолола?

— Да в сенцах. На жорнах.

— А разве... жорны у вас не разбили?

— А, тогда! — догадалась тетка, что он имеет в виду. — Били. На три куска камень разбили. Лежали в крапиве. Да еще каждый день делали обход, проверяли, лежат ли там, куда бросили.

— Кто разбил? — сказал он и затаился, ожидая ответа.

— Да комсомольцы эти. И активисты. А мой Иван все равно молол. Смастерил такие обручи, составит камни и смелет ночью. А потом разберет и снова куски в крапиву. Там и лежат. Те придут, посмотрят, в тетрадке что-то пометят. Так и обходились, — тихонько засмеялась тетка, довольная своею с Иваном хитростью.

«Так и обходились! — подумал Азевич. — И теперь она кормит своим хлебом того, кто уничтожал жернова, бил камни. Или она не знает, не догадывается, кто он такой? Или не держит обиды на него и таких, как он? Недавних райкомовцев, комсомольцев, активистов? Что это за характер такой — незлобивый или безразличный к добру и злу? Что это — крестьянское, женское? Или национальное? Откуда это взялось, хорошо это или плохо? А вдруг эта незлобивость будет и по отношению к немцам? Покажется, что и немцы не хуже? Тем более что позволяют есть свой хлеб, который не позволяли есть большевики?»

— Я вам хлебца оставлю и молочка. А супчик подогрею и еще принесу. Пообедать. Так лежите, набирайтесь силы, — сказала она, вздохнула и пригорюнилась. — Может, и мой сынок где так лежит. Если живой. А может, и в земельке уже...

— Да нет, — попытался утешить ее Азевич. — Если молодой, так где-нибудь на фронте. Там все-таки Красная Армия, командование. Воевать будет.

— Хотя бы уж как-нибудь победили немца этого. А то прет и прет, — сказала тетка и трудно вздохнула.

— Победим, — откликнулся он с нетвердой уверенностью. — Не может того быть, чтоб не победили. И лучше жить будем. Справедливее, чем до войны. Все-таки классовая борьба кончится, врага не будет.

Тетка не очень проворно стала подниматься с гороха.

— Хотя бы не было. А то все враги да враги вокруг...

Азевичу показалось, что в ее словах таилось определенное сомнение в том, что сказал он. Но он сказал это искренне. Он очень хотел верить, что после всего пережитого до войны и в войну, когда выгонят фашистов, жизнь переменится. Все-таки люди, объединенные общим усилием, должны избавиться от классовой, партийной да еще какой там вражды и зажить по справедливости. Сколько же можно бороться между собой?

Вот только придется ли дожить до того золотого дня таким, как он? Впереди еще немало крови и страданий... Немцы... Правда, в этой деревне их, может, еще и не видели. Зато тут властвуют полицаи. А сколько в других деревнях этих полицаев? Особенно в больших. Уж об этом оккупанты позаботились, навербовали себе помощников. Тем более что вербовать было из кого, нашлось немало желающих. Как и тех, кто пошел к ним на службу по безысходности: или в партизаны, или в полицию. А также окруженцы, дезертиры, пленные из шталагов. Вот еще с кем воевать придется. Со своими.

— А где Иван твой? — осторожно спросил Азевич.

— А кто ж его знает, — просто ответила тетка. — Как взяли, так ни слуху ни духу.

— Кто взял?

— Да свои. Энкеведисты. Был бригадиром в колхозе, все делал, как приказывали. Даже партийным стал, на собрания ходил. Так взяли. Ночью приехали из района, начальник Милован и с ним еще двое. Перетрясли все, перерыли и взяли. Как уходил, сказал, что ошибка, что разберутся и выпустят. Ну я и ждала. И год минул, и другой. Ничего! И за что пропал человек?

Тетка опять потемнела с лица, уставясь задумчивым взглядом куда-то. Он не утешал ее, ничего больше не спрашивал. Да и что он мог ей сказать? Где ему было взять нужные для того слова?

— Пересохло у меня все, ожидаючи. Если бы хоть была провинка какая, если бы он что сделал не так, насуперек, или взял чужое. Так нигде ничего. Такой был совестливый — и парнем, как замуж выходила, и потом, как мужиком стал. Никогда, бывало, ни словом не тронет, ни, оборони Бог, руками. Все ждала-ждала... Стукнет где чем скотина, кажется — идет. Мелькнет что за окном — Иван идет. Ночью, сдается, шепчет. Проснусь — никого. Наверно, уже не дождусь.

— Это хорошо, что ждешь. Не то что некоторые. Жена должна ждать.

— Ну. Некоторые совсем совесть потеряли. Вон Семкова Агата, как взяли, так через месяц уже с другим забегала. Отказалась, говорит, от врага народа. Или Тэкля из Кожанов. А я не могу так. Как это я откажусь? От своего мужика? Может, моя ожиданка ему где поможет. А то гляди — еще и выпустят.