Василь Быков - Стужа

Вопреки его ожиданию, с подпиской большой проблемы не оказалось. Предколхоза задал тон — триста рублей. Правда, следующий подписался на двести пятьдесят, а другие с безнадежной покорностью лишь подтверждали: «Если все, то... пишите. Все равно...» Азевич немного удивился: словно не думали выплачивать, такое воцарилось безразличие. Одна только женщина, многодетная вдова Дашка, заупрямилась: «А не буду, и все. Что хотите, делайте, а не подпишусь». Ее и уговаривали, и запугивали — нет и нет. «А что — посадите в тюрьму? Так сажайте! И детей сажайте, там, может, с голоду не помрут, кормить будете...» Азевич и выступал, и уговаривал, а сам не мог избавиться от неотвязной мысли: «Что же это делается?.. Что делается?.. Перестали и бояться...»

В ту пору Азевич был очень недоволен собой, особенно став членом партии, потому как зачастую не находил в характере необходимой твердости, непримиримости к тем, кто мешал, не желал делать так, как велела партия. Иногда в нем невольно прорезалась жалость к какой-нибудь тетке, которая не в состоянии была уплатить налоги, выполнить заготовки — клялась, что ничего не имеет, что дети голодные. И он в таких случаях растерянно замолкал на собрании — не знал, что сказать. Не то что Дашевский, или Молодцов, или какой-нибудь уполномоченный из округа, которых не смущали никакие причины невыполнения, и они решительно требовали сдать — хоть умри. «Можешь и умереть, — говорил Дашевский, — это твое личное дело. Но сперва рассчитайся с государством. С советским государством!» — подчеркивал Дашевский. И всем становилось ясно, что это государство — воплощение силы и непримиримости. Не умеешь — научим, не хочешь — заставим, таков был главный принцип власти по отношению ко всем — партийцам, непартийцам, служащим, крестьянам. Но Азевич еще так не мог, не научился. А может, не позволял характер. Но он очень хотел преодолеть этот свой недостаток и стать настоящим большевиком, твердым и безжалостным к себе и всем остальным.

Он явственно ощутил, что спит. Ничего ему не снилось, и внешний мир ничем не напоминал о себе, он находился в глубоком забытьи, и это забытье, может, впервые не казалось ему болезненным. Ему стало лучше, он это почувствовал еще до того, как проснулся. Еще не раскрыв глаза, понял, что болезнь стала отступать, кажется, он впервые согрелся под кожухом и даже вспотел. Немного отстранил от лица косматый воротник кожуха — в сарае было пронзительно светло, резко светились все щели в стенах, в подстрешье, наполняя тесное помещение каким-то белым, чрезвычайно чистым, праздничным светом. Вверху на соломе, чирикая, порхали воробьи, но на эту половину не залетали, наверно, боялись его. А может, и не обращали внимания на занемогшего человека. Азевич попробовал повернуться на другой бок, к стене, но это оказалось так трудно, что он тут же и оставил попытки. Он хорошо вмял свое лежбище, просевшее в горохе едва ли не до самой земли. Обессиленно повозившись под кожухом, как-то устроился поудобнее и почувствовал, что хочет есть. Показалось, обессилел именно от голода, хотя во всем теле еще была разлита болезненная слабость. Но это уже была не очень опасная слабость, и он подумал, что, может, все еще как-нибудь обойдется. Может, он не умрет.

Хуже было то, что он утратил всякое чувство времени, не знал, сколько пролежал тут — сутки или двое — и какая сейчас пора на дворе — утро или вечер. Что не ночь, это было определенно. И он стал дожидаться прихода тетки. Должна же она прийти. Он не знал, откуда и кто она, его спасительница, кто там у нее в доме. Но он очень ждал ее — знал, она придет не с пустыми руками, принесет что-то, чтобы его покормить. В прошлый раз он отказался есть, лишь пил из большой белой кружки. Теперь огляделся и увидел под кривым бревном у стены ту самую кружку. Как-то дотянувшись до нее, бережно поднес кружку ко рту. Холодное молоко показалось более вкусным, чем в тот раз, и он выпил его до дна. Потом, обессиленно откинувшись в своем лежбище, глубже забрался под кожух и стал наблюдать за ласточкиными гнездами в подстрешье. Одно из трех гнезд было больше остальных, с обломанным краем, наверно, летом до него добирались мальчишки. Располагалось оно удачнее двух других — в самом углу, под стропилом, и, пожалуй, держалось крепче. Настанет весна, прилетят ласточки, нанесут в клювах свежей грязи из луж, подправят свое гнездо, думал Азевич. А потом там появятся три-четыре маленьких, в крапинку, яичка, которые ни в коем случае нельзя трогать ребятам, иначе их лица обсыпят веснушки. Как нельзя и разорять — бить палкой по гнездам. Птичьи гнезда разорять нельзя, это большой грех. А вот человеческие...