Игорь Бондаренко - Такая долгая жизнь

— Батеньку твоего боженька на небо возьмет, — утешала Мишку тетка Химка. — Добрый он был — муху не обидит.

— А что на небе делать-то он будет? — прячась за юбку и боязливо поглядывая на отца, спросил Мишка.

— А ничево-о-о… Там птицы райские, кущи цветущие. Хоры божественные песни поют…

То, что отец теперь будет жить среди райских кущ и птиц, как-то сразу примирило Мишку с его смертью. Шел тогда Мишке восьмой год. Старшему, Пантелею, сровнялось шестнадцать.

На Пантелея все хозяйство и взвалилось. Но умения в крестьянском деле у него еще не было. Сосед семьдесят пудов брал с десятины, а Путивцевы — тридцать — сорок. При таких сборах к апрелю в закромах у них было пусто. По сусекам скреби — зернышка не найдешь. Одно соленье в погребе. Спасибо, дядьки хлебом помогали…

«Да скоро ли доедем? — неожиданно подумал Михаил. — Не заблудились ли?»

Максим давно понял, что заблудились. Одна была надежда — на Вороную. Авось вывезет. Он пустил вожжи: иди, родимая, как знаешь. И Вороная шла, угадывая своим особым лошадиным чутьем скрытую под снежным настом дорогу.

Максим сидел на облучке. Ветер налетал па него со всех сторон, отскакивал от закаменевшего войлока валенок, от задубевшей на морозе кожи тулупа. Овечья шерсть надежно хранила тепло. Замерзли только нос и щеки, посеченные острой снежной крупой.

— Кажись, под горку пишлы.

Действительно, начался спуск в ложбинку. Но снегу тут уже намело по пояс. Прогрузая все глубже и глубже, с трудом вытаскивая пружинистые ноги, Вороная взяла выше, напряглась вся, вытащила сани на бугор, запалясь уже, жадно раздувая ноздри, из которых валил густой пар.

Поверху шагом проехали еще немного. Наконец донесся собачий лай, запахло дымом: ветер как раз был с той стороны.

Вниз не съехали, а сползли. Плыли по снегу. Два раза застревали, приходилось слезать и подталкивать сани. Показались первые хаты. Здесь было затишнее и снега поменьше. Вороная пошла легче, весело заржала: учуяла дом. Вот он, за изгородью из веток, с резным крыльцом, с теплым светом в окошке.

С мороза, с темноты, с безлюдья в доме показалось особенно уютно, а свет от семилинейной керосиновой лампы — необычайно ярким. На лавках, за столом, сидели дядьки Михаила, тетка Химка, тетка Дарья, Фекла. Заслышав шум, из кухни вышла мать. И сразу же с укором к сыновьям:

— Та дэ ж вас носит?

Ксеня замешкалась на пороге.

— Здравствуйте! — Стала расстегивать ботики на одеревеневших ногах.

— Боже ж мий! — запричитала мать. — Хто ж у таку погоду у такой обувци изде. Проходь сюды. Замэрзла?

— Ноги замерзли, зашпоры зашли.

Мать отвела Ксеню на кухню. Кликнула Феклу. Послала за холодной водой в сени. Налила в таз:

— Знимай чулки, ставь ногы у воду.

— Та не надо, мам.

— Знимай, кажу, бо хворобы не мынуваты. Як зашпоры выйдут, тоди скажешь.

Боль была нестерпимой, будто в пальцы воткнули сотни тонких иголок. Ксеня опустила ноги в холодную воду, не чувствуя ее стылости. От большой русской печи несло жаром и пахло овчиной: на припечке лежал полушубок.

Щеки у Ксени раскраснелись.

Тут вбежал Михаил с рюмкой водки, с соленым огурцом на блюдце.

— Пей.

— Да ты что?

— Пый, пый! Зараз поишь горячих блынив, зовсим отогриешься, — сказала мать Ксене.

Анастасия Сидоровна подбросила несколько кизяков в печь, в трубе весело загудело. Поставила сковородку на жар. Сняла ряднушку, которой была покрыта макитра с тестом.

Из зала доносился неясный говор. Бубнили все разом, ничего нельзя было разобрать, но верх брали мужики: их голоса слышались явственнее.

Дядьку Мартына Ксеня признала сразу, со слов Михаила — коренастый, чернявый, волосы коротко острижены, ежиком. А дядька Демка? Знала только, что он старше Мартына и что Алексей характером пошел в него. Неугомонный. Когда Алексей был маленьким, то у дядьки Демки дневал и ночевал.

— Дядька Демка, ну давайтэ поборымось… — И пыхтел изо всех своих детских силенок, упирался, не хотел ложиться на лопатки.

Бывало, дядька поддавался ему, и тогда ликованию не было конца: Алеша всерьез принимал победу.

Холод постепенно вытравлялся, боль в пальцах стихла. Ксеня вытащила ноги из таза.

— Теперь разотры их, — наказала Анастасия Сидоровна. — Та як же ты робышь? Давай я сама.

Ее руки были сухими, горячими, крепкими. Ноги у Ксени стали приятно гореть, покраснели.

— От и все, — сказала Анастасия Сидоровна. — Надягай чулки и ходимо снидать.

— Мам, зеркало у вас есть?