Игорь Бондаренко - Такая долгая жизнь

— Ты все-таки обиделся? — нарушил молчание Ананьин. — Вот так всегда! — с горечью добавил он.

— Я не обиделся, — ответил Михаил, — но не нравится мне все это.

Почувствовав, что Путивцев искренен, и приняв эти слова как укор Романову, Ананьин успокоился.

— Да, — сказал он спустя некоторое время. — Всем хорош наш Клим: происхождение у него бедняцкое, имя что надо — Клим (намекая на тезку — Клима Ворошилова), а вот фамилия, — усмехнулся он, — малость подгуляла — Романов.

— Это почему же — подгуляла? — удивленный таким неожиданным оборотом в разговоре, поинтересовался Путивцев.

— Ну как же? Последний-то наш царь-батюшка тоже был из Романовых.

— Ну и что? — еще больше удивился Михаил.

— Как — что? В восемнадцатом году при мне одного прямо на перроне шлепнули за то, что в паспорте у него стояло: «Романов». Тогда слух пронесся, будто царь сбежал из-под стражи, и солдаты его всюду искали. А этот и обличьем был схож, с бородкой. Вот его и шлепнули. А потом выяснилось — бухгалтер… Нет, ты не говори. Лучше от такой фамилии подальше.

Ананьин перехватил насмешливый взгляд Путивцева и сам улыбнулся.

— Это хорошо, что ты понимаешь шутки. Ну, бывай здоров. Мне тут надо зайти в одно место.

Ананьин свернул в переулок, а Михаил пошел прямо.

На улицах Солодовки росли сугробы. Под толстым белым покрывалом еще спали поля. Небо над землей висело тяжелое, набухшее влагой, хмурое. И так длилось до середины марта, когда вдруг с крыш закапало.

Пришла весна. Солнце забралось повыше, дохнуло жарко на сугробы, и потекли из-под них, образуя прогалины, веселые, неумолчные ручьи. Пенились они на запрудах, но неотступно пробивали себе дорогу к Красному яру.

И на дне Красного яра уже не ручей, а бурная речка неслась вскачь через перекаты, к Азовскому морю, затапливая по пути равнинные места, заросшие густым и высоким чаканом.

Случались еще заморозки. Рыхлый снег на какое-то время твердел. Слюденели по краям ручьи. Но все это было уже ненадолго, непрочно. Обнажились пригорки и холмы. Освобождались от снега низины. Только на южных склонах по оврагам лепился жалкий, потемневший снежок.

В полдень под солнцем земля парила вовсю. Густой сытный дух исходил от нее, и лежала она, влажно-черная, разомлевшая от тепла, ожидая семян.

В Солодовке готовились к севу. Жители села впервые собирались выйти на поля, не имеющие межей. В образованный здесь колхоз, председателем которого выбрали Демьяна Путивцева, беднота и большинство середняков пошли волей.

Василия Сусекина и других кулаков раскулачили и выслали из села.

Демида Заозерного не тронули. Но в колхоз он не вступил. Выжидал. Ходил Демид по селу туча тучей, страшно было к нему подступиться.

— Вот что проклятая собственность с человеком делает! — сетовал председатель Солодовского сельсовета, единственный коммунист на селе, Антон Заерко. — Но мы эти бисовски чуйства вытравим!..

— Антон, а Антон, с Демидом чой-то не то. Как потерянный он, — возразил ему Мартын Путивцев.

— Оттого и потерянный, шо с хозяйством жаль расставаться.

Во всех дворах суета начиналась с утра: просматривали конскую упряжь, сеялки, а на подворье у Заозерного было тихо, Демид будто помирать собрался — ничего не делал, ходил по селу в чистой одежде, нарядный; а лицо черное, глаза запалые, резкие морщины у рта и на лбу обозначились еще сильнее. Когда кто с ним заговаривал — не отвечал. Не иначе как потерянный. Эта мысль еще больше укрепилась в сознании односельчан, когда однажды утром Демид зарезал бычка, мясо на досках во дворе разложил и так, неумытый, весь в крови, пошел по дворам сзывать соседей.

— Берите, люди добрые, мясо на помин моей души…

Узнав об этом, пришел к нему на подворье Антон Заерко.

— Аль и впрямь ты рехнулся, Демид? Зачем бычка зарезал? — спросил он.

Заозерный глянул на него из-под густых бровей отрешенно:

— Хочу быть гол как сокол, как ты…

Заерко вскипел:

— Ты мне тут антиагитацию не разводи. Я спрашиваю: зачем бычка зарезал?

— А на помин души…

— Чьей души?

— Моей.

— Ты чого гутаришь? Ты ж живой? — растерянно проговорил Антон.

— То худоба моя только жива, а внутрях — все уже пусто, мертво.

— Да ты шо, сказывся? Шел бы лучше в колхоз, с людьми веселее, мужик ты работящий, такие нам сгодятся…

— Не, Антон. Колхоз мне не по нраву, привык я одиноким, одиноким и останусь…

Заерко снова рассердился: