Амаяк Сирас - Арарат

Асканаз предложил тост за здоровье сестер. Поленова словно смущало то, что и Нина и Оля почти не пьют, а Асканаз отказывается от водки. Сам Поленов каждый предложенный тост запивал водкой. Видно было, что его томит желание говорить.

— Значит, так… — начал он. — Когда мы в Сталинграде отправили фельдмаршала Паулюса с его тремястами тысячами к черту на кулички и оглянулись, вдруг видим — очутились мы в глубоком тылу. Вот так штука, думаем, ведь мир сразу опять широким стал! Несколько дней тому назад нельзя было и подумать высунуть нос из дома номер одиннадцать, так колошматили нас из тринадцатого номера, а теперь выстрой в одну линию хоть тысячу тринадцать домов — ни одного гитлеровца не найдешь. Даже как-то тоскливо стало на душе. Прошу начальство. «Двиньте-ка меня опять вперед!» А начальство: «Нет, говорят, сперва вас в человеческий вид приведем!»

— Словом, перешли к настоящей, мирной жизни? — улыбнулась Оля.

— Ну, если триста тысяч человек сразу перестанут стрелять — это уже значительный шаг к миру! — подхватил Асканаз.

Поленов откинул упавшую, на лоб прядь волос, осторожно поддел вилкой кусочек селедки, переложил к себе на тарелку и поднял рюмку.

— За ваше здоровье, Асканаз Аракелович… Уж поверьте, всегда добром поминали вас!

— Спасибо тебе, друг! — отозвался Асканаз. — Ну, не останавливайся, рассказывай — ведь сколько интересного испытал!

— Да боюсь наскучить… Значит, вместе с частью дошел я до Ростова. Опять повезло мне — оказался в дивизии Шеповалова!

— Да, да, я получил от Бориса Антоновича два письма. Я поздравил его еще в прошлом году — ведь первой в Ростов вошла его дивизия!..

— У него в дивизии служил один из ваших соотечественников — Гукас Мадоян, батальоном командовал. А я там командиром стрелковой роты был. Молодчага этот Мадоян — шесть дней удерживал железнодорожную станцию Ростов-Дон, хотя гитлеровцы со всех сторон зажали в кольцо его батальон. А он — ничего, держится. Очень туго ему в последний день пришлось: гитлеровцы склады вокруг станции подожгли. А Мадоян и тут не растерялся, через горящие складские помещения провел свой батальон в паровозоремонтные мастерские, да и начал колошматить фашистов оттуда!

— То есть как это через горящие здания?! Пожалуйста, расскажите подробнее, это интересно… — попросила Оля.

— Ну, раз интересно, разрешите уж фундаментально. Значит, так. По приказу Шеповалова, Мадоян со своим батальоном ночью перебрался через Дон у станицы Верхне-Гниловской, обошел город и ударом в тыл захватил железнодорожную станцию Ростов. А было это в феврале, в лютую стужу. Пока другие наши части штурмовала город со всех сторон, гитлеровцам удалось взять в кольцо батальон Мадояна. Организовал Мадоян круговую оборону и давай жарить по фашистам. Послал он с разведчиками донесение в дивизию, но ответа не получил. Прервалась связь. Ну, а мне с моей ротой поручено было засесть в паровозоремонтной мастерской за зданием вокзала и ждать новых распоряжений. Я уж потом разузнал все подробности, а тогда, конечно, в собственном соку варился. Значит, превратил комбат Мадоян котельную в подвале станции в свой командный пункт, а в верхнем этаже установил наблюдательный пункт. Лезут гитлеровцы в атаку, их отбрасывают, они опять лезут. На второй день фашисты уже на рожон пошли: не терпится им весь батальон в плен взять! Опять ничего не вышло. На четвертый день подсчитал Мадоян боеприпасы, видит — к концу идут. Уж не говорю о том, что и с едой у них плохо было, почти весь НЗ уже подъели. Организовал Мадоян штурмовые группы, и начали они подбирать автоматы и диски у убитых фашистов. Словом, на пятый день били фашистов их же оружием. Легко сказать — пять дней! Это значит и день и ночь — в сражении, ни минуты передышки, да еще впроголодь… И бойцы и офицеры отощали, еле на ногах держались. И тяжелее всего — по себе знаю, — когда ни минуты нет возможности поспать. Трудно людям, а держатся, помнят приказ комбата: выстоять, оборонять станцию до последнего. И вот наступил последний, шестой, решающий день. Пронюхали гитлеровцы, что плохо приходится нашим, идут в атаку раз за разом. Закидали станцию зажигательными бомбами, подожгли складские помещения. В тылу батальона запылали склады с каменным углем. Такой был жар, что снег вокруг станции весь растаял. Потирают руки гитлеровцы, считают минуты до того, как попросит батальон пощады. А у Мадояна помощниками Шунденько, Охапкин, Данильченко, Ковальчук — ребята что надо. Шунденько этот был директором Музея революции в Ленинграде; из политотдела армии его направили и батальон. А Охапкин был заместителем Мадояна по политчасти. Значит, усиливается пожар. Что ты поделаешь! Стоят Мадоян и Шунденько, переглядываются. Тут каждая минута дорога. Прикинул Мадоян на глаз: в ширину склад не больше двадцати метров. Обернулся он к бойцам и кричит им: «Смотрите, ребята, на меня, делайте, что и я!» И бух в лужу растаявшего снега! Намочил валенки, шинель, шапку-ушанку. Не знают бойцы, к чему это, а то же делают — верили они своему комбату. Мадоян и говорит Шунденько: «Поручаю вам проследить, чтобы здесь ни одного бойца не оставалось!» Нахлобучил он поглубже на глаза мокрую ушанку да как кинется в самое пламя! А за ним следом — Охапкин… Точно на крыльях пролетели через весь горящий склад и через минуту уже были по ту сторону, отделенные от гитлеровцев стеной огня. Гитлеровские танкисты открыли орудийный огонь…