Николай Камбулов - Тринадцать осколков

Генерал промолвил:

— Достойна, это верно… Может быть, ты помнишь, был до войны комкор пограничных войск Сукуренко. Он в гражданскую войну вместе с товарищем Акимовым под Царицыном беляков рубал. Я-то знаю. Комкор Сукуренко в тридцать седьмом году был репрессирован как враг народа. Марина Сукуренко — его дочь. Смершевцы установили.

Кравцов не знал, что сказать Кашеварову, и возразить он не мог, не мог потому, что это говорил генерал Кашеваров, которого он уважал и ценил за мужество, а только спросил:

— Что ж мне теперь делать с лейтенантом Сукуренко?

— А ничего, — ответил комдив, — пусть командует взводом, и не трогайте ее тайны. Может быть, она в этой тайне человеком себя чувствует, черпает силы и мужество. Подождем, пока сама не откроется. Между прочим, Акимов сейчас здесь, в Крыму, представительствует от Ставки, авось и встретится с дочерью своего бывшего друга. Подождем, пусть командует взводом. Мало ли чего отцы ни делают, при чем тут дети?..

Кашеваров уехал. Кравцов направился к разведчикам, разместившимся в лощине, в полусгоревшей кошаре. Он отыскал Дробязко, возившегося у штабной кухни. Ординарец получал обед. Он не стал его беспокоить, лишь сказал:

— Я пошел к разведчикам, покушаешь — приходи во взвод.

Вход в помещение был завешен порыжевшим брезентом. Кравцов хотел было отвернуть полотно, как из-под занавеса высунулась голова… Дробязко.

— Товарищ подполковник, одну минутку, зараз нельзя сюда, — спокойно сказал солдат и чуть скосил виноватые глаза.

Кравцов от неожиданности даже попятился назад: «Что это, двойник или мне мерещится?» — подумал подполковник.

— Да я ж ваш ординарец, Дробязко, Василий Иванович. Не уловили? Вы шли тропинкой, а я напрямик, через овражек, сиганул…

— Где лейтенант Сукуренко?

— Тут, в сараюшке. — Голова спряталась. Кравцов услышал неразборчивый шепот и недоуменно пожал плечами: «Из табора, ей-ей из табора, нахаленок» — и нетерпеливо постучал кулаком в притолоку:

— Можно войти?

Брезент дрогнул, открылся, и перед Кравцовым вырос командир взвода разведки.

— Разрешите доложить? — начала Сукуренко. Она докладывала о состоянии взвода, докладывала подробно, как разведчики приводят себя в порядок, как готовятся к новым боям. Кравцов слушал Сукуренко и не мог оторвать своего взгляда от лица лейтенанта. Ему стало даже неудобно, что он так смотрит на нее. Он попытался отвести глаза в сторону, но не смог, так и простоял истуканом, будто скованный какой-то силой, простоял в неподвижности, пока Сукуренко не опустила руку и не щелкнула каблуками, освобождая вход в кошару.

«Держится молодцом», — подумал Кравцов, войдя в помещение, и вновь взглянул на Сукуренко. Она улыбнулась той улыбкой, которая так шла к этому, точно мальчишескому, лицу…

— Что вы улыбаетесь, — сказал Кравцов и заметил на полу длинные завитушки волос.

— Подстригались?

— Так точно.

Кравцов поднял один завиток: мягкий, шелковистый волос. Он подержал его на ладони, словно взвешивая, и сдунул тугой, сильной струей. Сукуренко смутилась: ей не хотелось, чтобы командир полка знал, что ее подстриг Дробязко, и она сказала:

— Это я девушек из медсанроты подстригала…

— Ну и как?

— Получилось, говорят, неплохо.

— Давайте и меня подстригите. — Кравцов снял фуражку и сел на ящик, шевеля свои густые белокурые волосы. — Давай, давай, лейтенант. Назвался груздем — полезай в кузов. — Он взял ножницы и подал их Сукуренко. — Под польку. — Кравцову вдруг захотелось побалагурить, посмешить и себя и ее.

— Могу испортить.

— Ничего, мужская стрижка легче и проще. — Кравцов вынул из кармана носовой платок, обернул им шею. — Валяй, как можешь, — и наклонил голову.

Он сидел смирно и под дремотный говорок ножниц думал, как спросить у нее об отце, думал и боялся заговорить. Наконец, осмелев, тихонько сказал:

— Сукуренко, твоего отца как звали?

— Леонард.

Кравцов освободился из-под ее рук и некоторое время молча смотрел на Сукуренко удивленным взглядом.

— Шутишь!

— Леонард.

— Итальянец, что ли?

— Не знаю.

— Как?!

— Так, не знаю — и все… На Украине мы жили. Он умер, когда мне было два года, на границе, от ран умер. — Теперь она даже немного побледнела, и Кравцов спохватился:

— А-а… Ну стриги, стриги, Леонардовна.

— Да все уже, товарищ подполковник, готово.

— Спасибо. А зеркальце не найдется?

Она порылась в кармане.

— Пожалуйста.

— Эх, Леонардовна, до чего же у тебя руки маленькие. — Он отвернулся к оконному проему, начал рассматривать свое отражение. Чем пристальнее всматривался, тем больше округлялись его глаза и вытягивался рот: стрижка получилась ужасной: это была не полька и не бокс — одни лесенки и плешинки. Но он не возмутился, а попробовал причесать, как-то сровнять волосы, однако из этого ничего не получилось. «Общипала», — с горечью подумал Кравцов и, передавая Сукуренко зеркальце, сказал: — Что ж, сойдет… Только с недельку придется не снимать фуражку, а так ничего… — И хотел было продолжить об отце, но, увидев в ее глазах растерянность, грубовато бросил: — Прошу не забывать о тренировках, учите солдат, легче в бою будет. — И выскочил из кошары, крикнув Дробязко: — Показывай, через какой овражек ты сиганул!