Тихомир Ачимович - Космаец

— А вы тоже хороши, — насильно улыбнулся Ристич, — даже и не связали его.

— Прошу вас, товарищ комиссар, я не понимаю, что значит эта ваша комедия, — обиженно заявил Мрконич. — Что вы дурачитесь, как дети?

— Замолчи, негодяй, — Ристич сжал кулаки и едва сдержался, чтобы не пустить их в ход, — пока я не задушил тебя, как поганую змею. Крепче вяжи его, товарищ Остойич, не жалей.

— Вы, товарищ комиссар, здорово ошиблись. Вы, вероятно, обознались…

Комиссар волновался, кажется, больше, чем Мрконич. Он все время ходил по комнате, держа руки за спиной и ломая пальцы. Если бы ему три дня назад кто-нибудь сказал, что он скоро отомстит своему кровному врагу, Ристич ни за что не поверил бы, а сейчас перед ним стоял преступник, который убил его сына и жену, который всю войну проливал кровь его народа, убивал ножом партизан, жег их дома, вешал и расстреливал семьи.

— Завтра сюда приходит вся бригада, — обернувшись к политруку, заговорил Ристич, взволнованно шагая по комнате, — и перед лицом всей бригады приговор будет приведен в исполнение. И эта погань получит кусок свинца, который она заработала… Уведите его с моих глаз, заприте в подвале, а вы, товарищ Стева, обеспечьте охрану.

— Не беспокойтесь, товарищ комиссар, — политрук по-солдатски щелкнул каблуками, повернулся к Мрконичу, схватил его за рукав куртки и потянул к двери. — Вперед, усташский выродок! Дожидаешься, чтобы я тебя понес?

Стева изо всех сил толкнул Мрконича, тот споткнулся, не удержался на онемевших от страха ногах и растянулся поперек комнаты, настигнутый сапогом Стевы.

— Товарищ Стева, — сердито крикнул комиссар на политрука, — зачем ты мараешь руки? Ты не должен этого делать, понятно?

— А вы думаете, он бы нас пожалел, попадись мы ему в руки? Он бы угостил нас черным кофе, — иронически сказал Стева.

Лежа на полу, Мрконич вытер кровь на подбородке.

— Товарищи, братья мои, не надо, — он только теперь понял всю опасность, которая ему угрожала, и как-то на животе, опираясь на колени, локти и подбородок, пополз к комиссару, а из глаз у него хлынули слезы, — не надо, прошу вас, я не усташа. Товарищ комиссар, почему вы меня мучите? Товарищ…

Остойич, который еще не знал точно, почему арестован Мрконич, почувствовал, что дело серьезное, схватил его за связанные руки и потащил к дверям, как узел с тряпьем.

— Да не будь ты трусом, — волоча его по полу, говорил боец, — поднимайся на ноги. Не расстреляют же тебя.

— Они хотят, хотят расстрелять меня, — крикнул Мрконич и зарыдал, задыхаясь от слез.

Был тот час, когда стада возвращаются с пастбищ, а богатые люди запирают ворота на засовы и торопят домашних сесть за стол, пока еще светло, чтобы потом напрасно не жечь керосин, который черт знает как вздорожал, да и к тому же его нигде не достать. День незаметно уходил, и так же незаметно на землю спускались сумерки. Улицы пустели, пестрая толпа вливалась в просторные крестьянские дворы, здесь слышались звуки гармоники, звучали новые песни, которых раньше никто из крестьянской молодежи не знал. То тут, то там среди бойцов виднелись девушки в белых платках и разноцветных платьях. На скамейках у домов и на завалинках можно было видеть людей постарше с бутылками в руках, они предлагали партизанам «выпить по одной», а когда те отказывались, старики удивлялись: «Эх, сосед, и что это за армия такая — ракию не пьют? Наши ли это дети? Да ведь с тех пор как стоит мир, не было еще такого, чтобы солдаты не пили, а эти не пьют». — «Да, это что-то новое». — «У них ракия запрещена». — «Да брось ты, кто может запретить пить ракию? Нет такого правительства, право слово». Так спорили между собой крестьяне, пока их бутылки не опустели. Потом они молча наблюдали, как партизаны танцуют коло, и начинали разговор о «важных» вещах, а под конец удивлялись тому, что девушки идут с этой армией. «Никогда этого не было, чтобы девушки брались за оружие, черт их побери. А вот сегодня я смотрю — дочка Попадича, эта лохматая Живка, идет с ними, да такая важная…» — «Врешь, старая кляча. Я ее просватал за своего Джурджа, свадьбу готовлю». — «Да ты хоть две свадьбы готовь, а она тебе кукиш показала, марширует с ружьем, а голову держит, словно воевода какой». — «Погляди, погляди на эту девушку, это, верно, комиссар. Сапоги лакированные, одна шпора, ха-ха». — «А сейчас, говорят, мода такая, что девушки носят одну шпору».

И десяток стариковских глаз провожал Катицу, которая шла перед своим взводом, такая молодая, стройная, тоненькая, как шустрый юноша, и отдавала какие-то распоряжения. Она шагала рядом с новым командиром взвода. Это был мужчина средних лет с каштановыми волосами и голубыми глазами; они о чем-то тихо разговаривали, словно вышли прогуляться по этим холмам мимо белых домов, окруженных садами и огородами, в которых еще краснеют помидоры и желтеют тыквы без листьев. Село, как и все сербские села, растянулось на несколько километров, дом от дома иногда метров на триста, а то и на пятьсот, тут люди не всегда хорошо знают своего ближайшего соседа. Только в середине села дома стоят погуще, здесь обычно расположены лавки, кафана, здание общины, церковь, школа, а дальше хибарки бедняков, заваленные мусором, без двора, с акациями у ворот, с цепными собаками — эту часть села называют чаршия. За чаршией поднимается густой хвойный лес, отделяющий село от всего остального мира, а за лесом возвышаются горы Сувобор, по которым еще бродят четники. Уже днем, когда батальон вошел в село, люди рассказали, что четники недалеко и готовят нападение на партизан. Упоминали о каком-то комбинированном отряде, в нем, говорят, больше двух тысяч карабинов, тяжелые немецкие пулеметы и пушки. Некоторые крестьяне постарше гордились храбростью этих лохмачей, они не боялись и не стыдились рассказывать партизанам о силе четников, клялись, что такую армию «никто не победит». Но вечером, когда в селе оказалась добрая половина пролетерской дивизии со своей артиллерией, в которой, правда, и всего-то было, что девять орудий и полсотни минометов, те же самые старики уже стали уверять, что «эту армию никто не разобьет». И хотя никто из партизанских командиров и комиссаров будто бы и не обращал внимания на эти россказни крестьян, на самом деле они все мотали себе на ус и готовились, как только было можно, встретить силу, которую «никто не победит». Поэтому каждая рота должна была выслать по взводу в охранение. В первую смену Космаец назначил только что сформированный и необстрелянный третий взвод, где было мало старых бойцов, по опыту зная, что четники могут атаковать только на заре. Поэтому он дал отдых первому взводу, чтобы поднять его позднее, после полуночи, и послать в охранение в самое опасное время, когда спят даже деревенские собаки, но не спит черная лохматая смерть, что подкарауливает на войне партизан, прячась за каждым кустом.