Тихомир Ачимович - Космаец

В этот момент политрук позвал пулеметчика. Пока ожидали команды к маршу, по ротам разносили и раздавали бойцам сухари, галеты и консервы — по банке на двоих, по нескольку кусков сахару, а курящим — по пять сигарет. Потянуло теплым табачным дымом. В темноте, как летние светлячки, заблистали искорки… Курили беззаботно, а кое-кто так и задремал с сигаретой, привалившись к забору..

— Ложись, Младе́н, поспи, — предложил Штефек Остойичу.

— А ты, дядя Влада?

— Я привык спать помалу, — Штефек начал зевать, — сплю, когда есть возможность. Скоро мы двинемся вперед. Роздали нам пайки, надо ждать, что на Дрине будет серьезное дело… Только бы пулемет выдержал, а я-то уж выдержу. А ты поспи, поспи, тебе еще расти надо.

— Я и так уже вырос, — сердито ответил Младен, — только вот винтовку мне не дали… Правду говорят, что в бою только в первый раз страшно?

— Бывает и страшно, пока не привыкнешь. Только ты держись ко мне поближе и не бойся… Ты никогда не был в СКОЮ? — спросил Влада.

— Н-нет. Я, я нигде не был, — Остойич испуганно взглянул на пулеметчика. — Я ненавижу фашистов… Дяденька, я взаправду нигде не был… Один раз меня позвали в школу, староста хотел послать меня в молодежную роту. А Чо́са Янич меня прогнал, сказал, что не будет стоять со мной рядом, потому что мой отец был коммунист. Когда узнали, что партизаны наступают, вся молодежная рота подалась в Сербию с четниками. — Мальчик немного помолчал и спросил: — Дядя Влада, а эти, про которых ты меня спрашивал, как их зовут…

— Скоевцы?

— Ну да, скоевцы.

— Это — союз нашей коммунистической молодежи. Там лучшие бойцы. Они ничего не боятся.

— Ух, а я и не знал. А я могу быть скоевцем?

— Каждый может. Только надо хорошо воевать.

— Знаешь, дядя, я не боюсь фашистов, ничуть не боюсь. Когда они приходили к нам в деревню, я и Во́я Пе́рин, ты его не знаешь, мы закопали на дороге гвозди, чтобы они проткнули шины на автомашинах, а они, верно, узнали и поехали другой дорогой. А ты много фашистов убил?

— Да, в бою убивал.

— А русских ты видел?

— Нет.

— А я думал, что видел, — разочарованно проговорил Остойич и замолчал.

Молчал и Влада. Он вспомнил свой первый день в партизанах. Он точно так же допытывался у старых бойцов, сколько они убили немцев, спрашивал о русских и говорил, что ненавидит фашистов. Он и в самом деле их ненавидел так, как может ненавидеть человек. Они изуродовали его жизнь, растоптали мечты, погубили самых дорогих людей: мать, отца, невесту. Девушка, как и он, работала путевым сторожем на железной дороге. Сколько раз они встречались в Зелен-До́ле, сидели у полотна, смотрели на мчащиеся поезда и мечтали, что тоже когда-нибудь будут лететь в скором поезде, промчатся по Европе, отправятся в Аргентину или в Австралию, как это делали их родители, заработают там денег и устроят настоящую крестьянскую свадьбу. Иногда они вместе отправлялись в Го́спич, целый день гуляли по базару. Влада покупал мороженое в вафельных рожках, лимонад а другие сладости. Он делал вид, что парень состоятельный, потому что у него всегда позвякивали в кармане монеты по два динара. Он носил шляпу с короткими полями и голубым павлиньим пером. В базарный день курил «Ибар» и обувал ботинки с фигурными гвоздиками, они оставляли на земле затейливые следы. На шее у него висела цепочка для часов, а в кармане вместо часов он носил кривую бритву — радикалку. Вот в таком-то щегольском, с претензией на городской, наряде он ходил по ярмаркам, поглядывал на девушек, немного прищуривая один глаз, как его учил отец, ведь старые люди считали, что так легче понравиться богатым невестам. В последний раз он был на базаре в сорок втором году в Госпиче, в день церковного праздника на параскеву пятницу. Базар разогнали немцы, и он вернулся домой в сумерках. И не сразу узнал свою маленькую деревушку, спрятавшуюся между лесом и железной дорогой. Над железнодорожной станцией поднимались черные лохматые столбы дыма, а село было мертвым и траурным. Ветер пахнул ему в лицо пылью и запахом крови. Кое-где у дороги дымились пепелища сожженных домов. Нигде не видно ни души, только псы поют на улицах.

Влада бежал, как безумный, пока не наткнулся на мертвого. Труп валялся в пыли посреди дороги, без головы и без одной руки, смятый колесами грузовика, а немного дальше, у ограды, лежал убитый ребенок. Штефек дрожал, из глаз катились слезы, ноги подгибались в коленях, он едва доплелся до своего порога. Открытая дверь хлопала на ветру. В окнах выбиты стекла. Перевернута плита. На полу посуда и белье. Среди комнаты отцовская шапка, растоптанная тяжелыми башмаками, недалеко валяется опанак матери. Перед домом застыла овчарка Фердинанд, вся взъерошенная, с оскаленными зубами. Холодная кровь запеклась у глаз, а рядом, словно на летнем припеке, растянулся мертвый кот. И так всюду, по всему селу, везде пусто, разгромлено, все молчит, только ветер с гор доносит трескотню пулемета и зловещий клекот автоматов. Первым человеком, которого увидел Штефек, была старая женщина, повязанная длинным белым полотенцем, в крестьянском гуне [33] Гунь — мужская крестьянская верхняя одежда. , но без юбки. Украшенная разными цветами, старуха хохотала зловещим смехом и железной палкой била в сковородку, словно в бубен.