Михаил Горбунов - Долгая нива

У Марийки одеревенело ныла спина от постоянных наклонов, от держания увесистой ноши, но Артем в закатанных до паха штанах — белые ноги были неприятно вымазаны дегтярной жижей — выкладывал и выкладывал формованные резаком столбцы. Он уже по пояс стоял в дышащей черной мокретью яме, избоченясь, поднимал торф, ему было нелегко. А Марийка, изредка оглядывая наполненную медленным движением луговину, думала: как же нелегко заморенному голодом Грицьку, немолодым женщинам, выворачивающим торф из ям. Она носила и носила тяжелые слитки, позабыв о сидящей в спине боли, единственно боясь, чтоб не закружилась налитая зноем голова… И вдруг очнулась, как от выстрела, — от тишины, прерванности монотонного движения луговины…

Поле замерло под струящимся с огромной высоты сухим, слепым огнем, там, там и там, будто татарские могильные столбы, стояли фигурки людей, и все были обращены в одну сторону — к дороге, идущей в изволок по Лысой горе. Стояла, всматриваясь вдаль из-под руки, прямая, черная тетя Дуня, распрямлялся, опершись на резак, выбравшийся из ямы Артем… По самой горе, по колеблющимся волнам горячего марева плыла повозка. Хорошо было видно: в повозке двое. И Марийка поняла, что и она, и тетя Дуня, и дядя Артем — все село, вышедшее на торф, еще со вчерашнего дня подсознательно ждало эту повозку, спускающуюся с пологой горбины…

Вчера как ветерок бежал по улицам и закутам, перепархивал от тына к тыну, от двора к двору: Фроська у Кабука была! В Сыровцах семь замков повесь на душу — тайное станет явным. А Фрося открыто, средь белого дня пошла к Кабуку, — не успела дойти до высоких Кабуковых ворот — навострились глаза и уши: что-то будет?

Как вошла во двор, Кабука вынесло на крыльцо — вперил в нее дрожащие в темных, оплывших складках зрачки, глядел, как на солнышко, нежданно-негаданно севшее во дворе.

— Фрося, голубка…

Она стояла перед ним потупясь, в стираной кофтенке, не велика, но при всей женской стати. Темные волосы, туго стянутые в клубок, открывали невысокий выпуклый лоб, мягкое, не съеденное лихом, на яичке замешанное лицо.

Кабук, суетясь, сбежал с крыльца.

— Фрося, голубка, пришла… Что ж одна, без мальца? Пойдем, пойдем в хату…

Она взглянула, передернулась.

— Какой ты стал… Губишь себя. С чего пьешь-то?

Кабук не знал, куда девать дряблые лиловые мешки под глазами, суетно ходящие руки.

— Эх, Фрося, разве я был такой? Горе одного рака красит.

— У тебя-то горе?.. — повела глазами по кричащему дурной сытостью двору.

— Зачем мне все это?! — Он взял ее за хрупкие плечи, повернул к себе. — Заждался я тебя, душа горит. Без тебя все прахом идет. Одна ты, одна, бери все, спаси меня, Фрося, пойдем в хату…

— Н-е-т. — Она высвободилась, усмехнулась горько. — Ты опять свое. Давно раскололось, не склеишь, сам знаешь…

Кабук дрогнул, будто от удара.

— Как?!

— У меня муж есть, я в твою хату не пойду.

Нет! Нет! Что за чертовщина! Вот же она, рядом, сама пришла, небось все село видело. Сама! Вот, рядом, встающее каждую ночь перед ним лицо, чистые, детские глаза, небольшие, в шершавинку, губы… Все, как было… И сплыло?

Толклось в запойном мозгу, не могло собраться, одно пронизывало, как игла: все на краю, все по лезвию, все сейчас срежется. Не упустить — сейчас или никогда. Схватить за руку, тепленькую, рвануть в хату… Муж! Да пошел он к… Не добили его там, в плену… Вот где проморгал! Знал ведь, сказать было только кому надо… А бог? Бог! Что тому богу молиться, который не милует!

— Фрося! — глухо завыл Кабук. — Фрося! Не губи ты меня, чего нам с тобой не хватает? Заживем, как две чайки над водой. Что ты себя обрекаешь? Муж! Не тебе же передал весть — матери своей, про тебя думать забыл. Он после меня же тебя взял, у нас с тобой что было, а! Вспомни, Фрося!

Вышла старушка-приживалка, стояла, жуя беззубыми деснами.

— Что ты с ней… Что ты себя терзаешь?

— Вон… Скотина… Вон! — обернулся к ней Кабук.

Старуха покачала головой, пошла в хату, Фрося тихо, горько рассмеялась.

— Видишь! Какая у нас с тобой жизнь! У меня сын растет — тебе не такая нужна. Сколько на селе девчат пропадает, безмужних сколько, за тебя любая пойдет. — И, видя, что мучает его, вздохнула: не так вышло, как хотела, а хотела добром. — Пойду я.

— Да зачем же пришла-то?!

Фрося подумала.

— Пришла-то? Хотела коня просить, в Головин ехать.

Сорвалось, ускользнуло…

— Коня-я? В Голо-ви-ин? На моем коне, значит, Михайло приедет? — Сгорбился Кабук, рухнул в одну минуту, вяло, с отходящей болью ковырнул: — Какая ж плата за коня будет?