Михаил Горбунов - Долгая нива

— Бежи, следи. Ой, мати-богородица! — и девочка снова вылетает за калитку.

Набирающее зной воскресное утро тихо наполнило улицу. Наискось от хаты тетки Дуни, под высокими, кряжисто раскидистыми, замершими в безветрии, в мягком блеклом мареве осокорями затененно молчат побеленные каменные стены школы — когда-то панского дома дальше идут давно не беленые кирпичные столбы с кованой, поржавевшей, щербатой от недостающих зубьев решеткой — огорожа церкви, давно превращенной в зерносклад; высокая, обсиженная галками колокольня, узкие зарешеченные оконца знойно проступают сквозь ветви осокорей. Церковная ограда уходит в перспективу деревьев и хат, и все это давно знакомо Марийке, ее глаза выцеливают дальнюю узкую горловину улицы, где и должна замаячить повозка дяди Артема. Лошадь он попросил у председателя колхоза, и тот дал: случай особый… Да и к Артему Соколюку, работающему в МТС, у председателя постоянная нужда по кузнечному делу: то тяпки отбить, то коня подковать — Соколюк никогда не откажет, как же отказать Соколюку… Ранним утром, загодя, поехал Артем на станцию. Мало ли что: лучше обождать, чем опоздать. Это, наверное, и смешало расчеты Марийки, по которым он давно должен был привезти гостей.

Наконец она увидела то, что ждала, напряженная до предела.

— Едут! — крикнула тете Дуне и помчалась навстречу повозке, мелькая загорелыми голяшками.

Она издали увидела: рядом с лошадью идут трое — отец с дядей Яшей и… в третьем она узнала Василька! «И Василек приехал, вот здорово!» — мимолетно вспыхнуло в ней, но она тут же забыла про Василька, взглянула в улыбающееся, близкое каждой черточкой лицо отца, ее ожгла эта ничего не подозревающая, незащищенная улыбка, и впервые в жизни она обманула отца, не выдав того, что таила в себе. В ту же секунду Марийка была уже во власти какой-то мощной волны, бросившей ее в крепкие отцовские руки, отец поднял ее, и она, уже свободная от своей вины перед ним, прижалась к его щекам, слыша рядом снисходительный, добрый смешок дяди Яши. И уж такая — очистившаяся и от этого безмерно счастливая, она услышала голос матери и подхватилась на этот голос, вскочила в повозку, окунулась во что-то теплое, голубое, в котором на мгновение различила окропленные слезами родные глаза, и ее заволокло давним, детским запахом — запахом мамы.

— Как ты тут, доченька? — жадными ладонями Зинаида Тимофеевна оглаживала Марийкину головенку, уткнувшуюся ей в живот.

— Хорошо, мама, мне хорошо! — задышливо говорила Марийка, зная, что через минуту она сможет поднять очистившиеся глаза.

— Дай-ка взглянуть на тебя, — оторвала ее тетя Поля от материных колен, — вон какая вымахала, какая красавица стала. — Она прижала Марийку, такая же, как и мама, — хрупкая, маленькая.

Сестры действительно были очень похожи, обе, в отличие от Дуни, не вышли ростом; всем они были похожи, только не характерами, и каждой недоставало того, чего в другой было с избытком. Поле — Зининого мягкосердия, Зине — Полиной твердости.

Въехали в распахнутые теткой Дуней воротца, с объятиями, троекратными поцелуями, радостными всхлипами сестер. Василек тоже расцеловался с хозяйкой хаты.

— Побегу к своим, теть Дунь. — Он схватил с повозки чемоданчик, приветственно махнул Марийке, на ходу поворошив ее головенку.

— Беги, беги, да вечером же приходи!

— Приходи! — пискнула и Марийка.

— Обязательно.

В этой сумятице ахов и охов, во взвинченности и ликовании каким-то объединяющим центром был Яков Иванович, возвышавшийся среди женщин тучной фигурой в охваченной ремнем гимнастерке богатого стального отлива, в таких же галифе, ниспадающих на легкие брезентовые сапожки. На него были обращены сейчас все взоры — и приехавших, и встречавших, и даже обсыпавших едва не падающий тын дочерей дядьки Конона, ведших пристальное наблюдение за тем, что творилось на Марийкином дворе. В этой радостной толкотне Марийка, конечно, давно заметила их, и ее распирало от гордости перед ними, что и она — участница такого большого события. Сестры — Дуня, Зина и Поля — уже который раз поливали друг дружку светлыми слезами, когда Яков Иванович, понимающе улыбаясь, крикнул с напускной обидой:

— Ну, Евдокия Тимофеевна, а в хату будете приглашать?!

— Ой, лишенько! Голову совсем потеряла! — дрогнула влажными глазами тетка Дуня. Она и Артем развели руки, чтобы обнять всех сразу, и так, обняв, сопроводили гостей к распахнутой двери.

— Ну что, взяли? — с известной только им двоим притайкой сказал Яков Иванович Марийкиному отцу, и они стали извлекать из повозки тяжелый, упакованный в картон и прочно, в несколько нитей, перевязанный шпагатом ящик.