Михаил Горбунов - Долгая нива

Что тогда сказала тетка Ганна? Что теперь сказал Трофиму дядька Конон? Марийка и хотела, и боялась узнать об этом, в конце концов какая-то тошнящая апатия нашла на нее, и она решила, что не пойдет за грибами. Все пошли, а Марийка осталась, как ни звали, ни махали ей Кононовы дочери, боявшиеся отстать от отца и Трофима.

Она медленно пошла по лугу, тая в себе смятение и зная, что оно так и будет жить в ней. Солнце поднялось над хатами, они стояли вдали в ореоле большого утреннего света и от этого казались Марийке не белыми, а черными. Она подумала о том, что сейчас тетя Дуня доит Кару, — как-то они там без нее? Но в село ей тоже не хотелось — она с удивлением поняла это. Марийка пошла по обсыхающей высокой траве и стала рвать свои любимые цветы — синие колокольчики, держа через руку уже ненужный ей кошель.

Неожиданно в двух шагах от себя она увидела безмолвный квадрат темно-зеленой, еще не высветленной солнцем стеклянно-гладкой воды, будто кто-то потерял зеркало. Копанка! Она поставила кошель, положила в него цветы, стала на коленки перед дышащим холодом ставочком, вправленным в раму черной крупяной земли, поглядела в его темную глубину, постепенно различила дно, — там, в глубине, шевелился пальчик воды — пульсировал родник. Она вспомнила, как в жаркие дни они с тетей пили из копанок — ломило зубы от ледяной воды, как ополаскивали себе лица и как им было хорошо, весело, но сейчас Марийку только пронизывало холодным дыханием воды, и она увидела в ней свое лицо, четко проступавшие глаза, и стала глядеть в эти глаза, пытаясь прочесть в них то, что ее мучило.

— Копанка, копанка, скажи мне, кто я…

Молчала темная вода.

— Копанка, копанка, скажи мне, кто я, — повторила Марийка, но ничего не ответила луговая криничка, а голос Марийки пропадал в окружавшей ее тишине, пустоте.

— Копанка, копанка…

Четкое отражение лица раздробилось, закачалось в расходящихся к бережкам тонких кругах, и Марийка поняла, что это ее слезинки упали на воду. Она уже ничего не ждала от безмолвной кринички, она повалилась в траву и стала глядеть в большое золотисто-синее небо, где еще плавал бледный, затерянный ломтик месяца. Ей по-прежнему не хотелось идти в село, не хотелось никого видеть, даже тетю Дуню и дядю Артема, она так и была бы одна, потому что, она знала, никто не ответит ей на то, что смятенно поселилось в ней, все оберегают ее от чего-то тайного и — так ей казалось — унизительного, и ей было нестерпимо обидно.

Нехотя она поднялась, взяла цветы из кошеля, на дне его так и лежали нетронутыми бутылка молока, яблоки и кусок пирога с фасолью.

Эта груша — не то с рождения дичка, не то одичавшая уже в жизни, лишившись по какой-то причине людского внимания, — стояла в стороне от ухоженного, всегда прибранного сада, прямо посреди огорода, будто отбившееся от семьи дитя. И все-таки каждую весну она цвела, и цвет у нее был такой же, как у ее благородных сестер, и плодоносило дерево с неизменной щедростью: разлетятся по ветру мелкие белые лепестки, через пару недель ветви — как плотно набитые рукава, Артем Соколюк жердинами подпирает, чтобы не переломились. Только плоды давало дерево мелкие, твердые, вязкие, с горчинкой, с такою же горчинкой, какая была у ее изломанной, заброшенной судьбы, и назывались эти плоды — кислица, а еще — гниличка.

Но — зима подъедает, что лето собирает, и кислица тоже шла впрок. Собирали ее рано и хранили в хате, под крышей, — слой груш, слой соломы, слой груш, слой соломы, вроде слоеного пирога. Долго доходит кислица, зато как кончатся ягоды и фрукты в саду — лучшего лакомства нет: дозрели, притомились в соломе плоды, по цвету и вправду, как гнилые, а раскусишь — мягки, в соку, сладки особой, винной сладостью. На что Артем Соколюк не большой любитель фруктов, а гниличка — на ноябрьские праздники либо уже в снег, зимой, на рождество да за доброй рюмочкой, — была для него первейшей закуской.

Но Марийка поздней осени ждать не могла — тогда мать с отцом ее уже в Киев заберут, а потому частенько летала на горище, чтоб попробовать кислицы, говорят же, сладок запретный плод. Да и не только гниличка манила ее туда. Нет, не только. Горище было вроде родового музея Тулешевых, там в тишине, в сухих, прелых запахах соломенной крыши, боже, чего только там не было — старого, давно не нужного в обиходе и между тем хранившего целые семейные предания! Вот деревянная прялка. Марийка знала, что дядя Артем когда-то собственноручно смастерил ее для своей невесты Дуни. Как же он старался: каждая спица была вырезана в виде тонкой, простершей вверх руки девушки, а верхушка прялки уставлена частоколом ажурных планочек с шариками на концах. Может, этой прялкой молодой коваль и покорил сердце дивчины; сделалась прялка коричневой от времени, потрескалась кое-где, а до сих пор легка, изящна, сама как женщина, не потерявшая былой красоты… А вот обитый пупырчатой жестью сундучок, а в нем костюм Марийкиного деда. Добрые люди приберегают такие костюмы на смерть, да не пришлось нарядить в него старого солдата — в гражданскую войну петлюровцы схватили его, и никто не знает, где могилка деда. А сундучок с его костюмом хранится уже просто как реликвия. И в этом сундучке лежит еще одна вещица — кожаный, вытертый до лоска дедов кошелек-гаманец, с щелкающим блестящим запором и множеством потайных отделений. Отделений-то в гаманце много, да что было туда класть! Как остался дед с тремя дочерьми, тянул свой несчастный крест и, видать, надломился, часами пролеживал на лавке в смутной голодной полудреме, а младшенькая, Палашка, подсунется к нему, есть просит. И придумал дед хитрость: даст ей привязанный на ремешке к поясу гаманец — она играет с ним, так и забудется, пока Дуня не соберет что-нибудь на стол из последнего… Дуня с Зиной уже понимали, почем фунт лиха, а Палашка-то еще два вершка от горшка, той дай, хоть тресни. Холодной вьюжной ночью разбудит отца: «На двор хочу». — «Ну, иди». — «Боюсь, страшно». — «Иди, доню, я тебе гаманец дам». Отвяжет ее заветную, единственную игрушку, и Палашка перебарывает страх, идет, только чтобы гаманец был в руках… Сейчас-то соберутся сестры вместе, вспоминают про свою жизнь, и про гаманец вспомнят, смеются над тетей Полей, но что было, то было, из песни слова не выкинешь, и до сих пор лежит в дедовом сундучке гаманец, и Марийка подолгу смотрит на него, щелкая блестящим замочком, думая о наивной отраде в тяжелой сиротской доле.