Михаил Горбунов - Долгая нива

Так, идя по берегу, она достигла большой проруби, отороченной глыбками расколотого льда. Еще вчера, наверное, женщины полоскали здесь белье, за ночь закрайки подернулись тонким стеклом, но вся середина темно, безмолвно ходила кругами, по живой темной глади, тоже кругами, пробегали скупые дымки.

Марийка долго смотрела на воду, гипнотически тянувшую ее к себе, и, содрогнувшись, подумала, как холодно сейчас в темной глубине Кате Витрук.

Сознание Марийки затмило мгновенное воспоминание о страшном дне Сыровцов, но она, зажмурив глаза, чтобы не видеть темную, зовущую воду, гнала от себя нахлынувшее наваждение…

Этого она не хотела брать с собой в дорогу. Она возьмет другие, родные ей Сыровцы! Поборов в себе смутную силу, приковавшую ее к проруби, она с еще зажмуренными глазами пошла от реки, и, когда осторожно расслоила веки, большой белый свет хлынул на нее, и все было так, как ей хотелось: за проступающими сквозь снег серыми грядами огородов, за неразберихой надворных построек и тынов высоко стояло село — в легких, кудрявых дымах, в оснеженных осокорях, увенчанных бело-малиновым огневом солнца.

Открывшаяся перед ней картина так захватила ее, что она не сразу заметила одинокую, торопящуюся женскую фигурку, а когда заметила, сразу узнала маму, она бежала через огороды к реке, неловко балансируя руками, чтобы не упасть на скользкой тропке, белые облачка разгоряченного дыхания отлетали от ее лица… Вот теперь тетя Поля все рассказала ей. Ну что ж, так и должно было быть, все теперь позади, и к ней, в огромном сиянии дня, идет ее мать. Что-то такое, чего она никогда не испытывала, с властной теплотой и сладостью заполнило Марийку.

— Доченька! — услышала она срывающийся, родной голос.

— Мама! — выдохнула Марийка и побежала ей навстречу.

Мы каждый год приезжаем сюда, в этот рыбачий поселок, где старые рубленые, поседевшие от времени и от соленых морских ветров дома стоят вперемешку с веселыми, белыми артельными коттеджами.

Мы приезжаем сюда с Марите поздней осенью, когда Рижское взморье свободно от курортников и туристов, потому что летом Юрмала, протянувшаяся вдоль залива, не вмещает всех, кто накатывает сюда — к морю, к соснам, к дюнам, к чудодейственному воздуху, рожденному этим сочетанием земных щедрот, — и даже здесь, за границей Юрмалы, в окрестностях рыбачьего поселка, гремят транзисторы, шипят примусы и среди песчаных холмов, поросших соснячком, расплывается запах жареной рыбы.

И хоть по всей дороге, идущей вдоль побережья, расставлены щиты, воспрещающие въезд в дюнную зону и разбивку палаток, автотуристы упорно прокладывают в песке глубокие колеи, справедливо считая, что за нарушение запрета можно откупиться штрафом, между тем как здоровье за деньги не купишь.

Нет, мы с Марите не осуждаем их, и не воинствующее отшельничество заставляет нас приезжать сюда поздней осенью, когда взморье тихо и пустынно. Просто это нужно нам обоим — пустынность берега с криками чаек над серо-зеленой водой, с острым йодистым запахом выброшенных штормом водорослей, с черными молчаливыми баркасами, гремящими привязными цепями, и тихим шорохом ветра в сушащихся на берегу сетях.

Именно осенью, в октябре, много лет назад время для нас с Марите как бы остановилось здесь, и этот прибрежный песок, эти находящие на него волны в холодных просверках солнца — это наше с ней прошлое и наша с ней постоянная боль, — и нам нужно побыть в этой тишине одним, совсем одним.

Поздней осенью, когда, мы знаем, взморье тихо и пустынно, мы укладываем свои пожитки на заднее сиденье «Волги» и летим сюда из Москвы, осыпаемые то солнцем, то дождем, то первым снежком; мы пролетаем Московскую и Смоленскую области, пересекаем Белоруссию, мчимся по Латвии. В пути Марите бывает необычно молчаливой, и это немного злит меня, между нами возникает какое-то отчуждение.

«Не заснула ли она?» — подумаю я иной раз, сам боясь заснуть под мерное постукивание щеток, под ритмичное их движение по лобовому стеклу, под шмелиное пение двигателя…