Иван Виноградов - Подробности жизни

Никита и Ольга остались вдвоем на всей пустующей, одиноко стоящей в лесу спортбазе. За окном отряхивались от дождя мокрые счастливые березы. Каждую упавшую с листьев каплю можно было услышать и отличить от другой по звуку — такая овладела всем этим краем тишина. Неожиданно на каком-то полуслове умолкнув, Никита из-за этого долго не мог снова заговорить, только смотрел на Ольгу по-ребячьи преданно и восторженно. Потом тихонько спросил:

— А можно я к тебе пересяду?

И не дожидаясь ответа, перешел на ее сторону, перенес с собой табуретку.

Они оба еще немного стеснялись друг друга, не очень-то зная, как вести себя дальше. Однако и стыдливость их была тоже особенная — она им велела не отдаляться, а приближаться друг к другу…

— Я знала, я знала, что мы еще встретимся! — приговаривала Ольга, обнимая его в темном холодном коридоре. — Еще когда ты уходил на войну — знала: встретимся!

— Я с самой осени просил, чтобы отпустили, да все как-то не получалось, — отвечал Сорокин, ощущая новый, еще не знакомый ему горьковато-соленый привкус радости.

Ольга плакала, положив голову на его плечо, плакала с каким-то облегчением. Она, пожалуй, и этого давно ждала-дожидалась: выплакаться на груди любимого человека. И ей теперь хорошо было.

— Как Иришка? — забеспокоился Никита.

— Да ничего, здорова пока… Мы ее… вдвоем поддерживаем.

— А старик как?

— Плох… Да ты не торопись туда, я тебе что-то скажу, — быстро вытерла Ольга слезы.

Но Никита уже открывал дверь. Она отходила непривычно туго, и он понял, что отец поплотнее обил ее на зиму для сохранения тепла. Мысленно поблагодарил старика. А в комнате первое, что он увидел, был белый некрашеный гроб на полу, ярко выделявшийся своей белизной в коптилочном сумраке.

— Папа! — позвал Никита.

— Тут я, сынок.

Отец лежал повыше гроба, на своей кровати, укрытый одеялом и еще чем-то поверх одеяла. Он смотрел на дверь.

— Папочка, это ты? — услышал Никита и голос дочери, которая медленно и как-то серьезно шла к нему от печки-«буржуйки». А когда он присел, чтобы поцеловать ее, она давнишним заученным движением запустила истонченную ручонку свою в правый карман шинели. В давние мирные времена существовал такой незыблемый ритуал встречи отца с работы. Ручонку в карман — и там всегда что-нибудь находилось: кулечек конфет, пряник, маленькая шоколадка. И вот Иришка вспомнила это. И что-то нащупала в холодном и жестком кармане шинели, вынула, развернула. В бумажке оказались четыре кусочка сахара.

— Папка! — обрадовалась девочка. — Где ты взял?

И со всей слабенькой силенкой, какая еще в ней оставалась, обняла его голову, прижалась, чмокнула в щеку.

— А теперь пойдем к дедушке, — позвал ее Никита.

— Дедушка плохой, — пожаловалась Иришка.

— Не поверю, Ирочка.

— Он помирать собрался.

— Это он так… это он пошутил.

Перед койкой отца, чтобы быть поближе к его лицу, Никита сел на гроб, но тут же поднялся с него и стал на колени, поближе к изголовью.

— Ребенку-то я зря сказал это, — заговорил старик, — но шутки мои плохи, сынок. Чую — подходит Она. Вот и гроб загодя сделал, чтобы Олюшке поменьше хлопот было со мной. Тут, говорят, такие мазурики завелись, что если кому гроб сколотят, так им за это покойниковы хлебные карточки отдавай. Но я, видишь, перехитрил их… Да ты садись, садись на него, он же пустой пока. Обыкновенное столярное изделие.

Никита сел и сказал:

— Ты не поддавайся ей, перебори ее.

— Нечем стало бороться, сынок, — возразил старик. — Одолевает проклятая. Начала с рук и ног, а теперь и нутро захватывает, к сердцу поднимается. Немеет все, стынет…

Никита видел, что отец говорит правду. В доме у них вообще не было принято лгать или скрывать что-нибудь, плохое ли, хорошее — все равно. И чувствовал Никита, что надо что-то предпринимать немедленно, надо спасать отца. Но ему самому трудно было подняться, а главное — совершенно неизвестно было: что же тут делать?

— Вот сейчас Ольга ужин сготовит, у меня тут фронтовое лекарство завалялось, — похлопал он по сумке, — так что, глядишь, и согреемся.

Ольга вносила дрова для печки.

— Давай я помогу тебе, Оль, — тяжеловато поднялся Никита.

— Не надо, не надо! — остановила его Ольга. — Вы поговорите там, а я быстро… Папа так ждал тебя! — шепнула она, проходя мимо.

— Вот дров тоже маловато осталось, — вспомнил старик. — Пока у меня силенки были, я, слава богу, «буржуйку» поставил, чтобы нашу кафельную обжору не топить, дверь обил. Дрова из сарая мы с Олюшкой в чулан перенесли — все поближе и посохраннее. Но немного их осталось. И пилить стало трудно. Всю последнюю неделю Ольга одна пилила…