Сергей Андрианов - Белая молния

Курманов передернул плечами, глаза его похолодели. Он понимал тревогу Дорохова за полк. Видел, что Дед разочарован в нем, не оправдал его надежд. Но о грозе думал по-своему: «Ее не кличут, сама приходит».

— Знаешь, что за этим стоит? — повторил Дорохов свой вопрос и, чуть помедлив, сказал: — Боязнь ответственности! Понял, да?!

Курманов тяжело вздохнул. Он вспомнил свое «несоответствие», вспомнил разбор Корбутом происшествия перед летным составом полка и то, как легко согласился с его выводами подполковник Ермолаев: «Случай с Лекомцевым всем нам урок!» И все еще стоял в его ушах последний звонок от Корбута, его предупреждение: «Смотри там, дров не наломай до приезда командира». Теперь вот услышал упреки от самого Дорохова. Дед вроде и знать не хочет, кто как сказал, как решил. Ему давай одно — полеты. Но для Курманова все это слилось в один клубок. Он не может отделить одного от другого. И потому попытался как-то убедить Дорохова в этом.

— Вы же понимаете: приказ есть приказ. А где приказ, там и глаз. Попробуй теперь допусти еще какую промашку, скажут: «Покатился…» А тогда что, товарищ командир?

У Дорохова зашевелились брови и свинцово сверкнули глаза.

— А это обыкновенная трусость! — бросил он в напряженное лицо Курманова. — Трусость! Понял, да?

Дорохов уже не допускал возражений, и Курманов почувствовал и увидел, что он стал именно тем Дороховым, которого уважал и побаивался, тем Дороховым, которому никто не мог противоречить. Таким он становился в часы и минуты, когда обострялась обстановка, будь это на земле или в воздухе. Таким он, наверное, был и на фронте, в бою. Тверд и непреклонен. Но таким он Курманову как раз и нравился.

— По себе знаю, — продолжал говорить Дорохов твердо и веско, — случалось в службе что-то и упустишь, что-то не доведешь до конца. Досадно, обидно бывает. Но тебе все-таки простят. Но если летчики утратят по твоей вине летную форму — никто тебе этого не простит. И в первую очередь — они сами. Жизнь-то на месте не стоит. Не летаешь или мало летаешь — полк ослабляешь.

Горячим, невыносимо жестким клином вонзались в душу Курманова беспощадные слова Дорохова. Ожоги, а не слова! Они бередили ему живую рану. Это он-то боится ответственности, он трусит? Нашел Дед чем упрекнуть. И слова-то какие — хоть терем на них ставь.

И все-таки Курманов не жалел, что встретился с Дороховым, хотя ушел от него с досадным чувством. Философия Деда, оказывается, проста — паши небо и все сгладится, все встанет на свое место. Утихомирится и он, Курманов, который не в меру разгорячился, и у Лекомцева со временем дела наладятся. Все пойдет своим чередом. Как было. Но так ли все это на самом деле, так ли…

В этот вечер Надя, жена Курманова, заждалась мужа.

— Гриша, ты где пропадал? — неторопливо спросила она, едва Курманов переступил порог. — В штабе тебя нет, в столовую не ходил. Ну были бы полеты, а то ведь нет, а его след простыл.

Курманов невесело улыбнулся:

— Мало ли дел…

— Какие дела, времени-то, посмотри, сколько…

Курманов ответил мягко:

— А уж ты и справки навела, где я и что… Подумают — сам командир в самовольной отлучке.

— А то нет, — ревниво сказала Надя и тихо улыбнулась.

Надя, как почти все жены летчиков, была общительной, но временами задумчивой. Задумчивость чаще проступала у нее на лице, когда она провожала мужа на полеты. Почему-то ей всегда было томительным ожидание первых взлетов. Муж уйдет на аэродром, а она долго не может найти себе места — ходит из угла в угол, поливает цветы, поправляет одеяльце на спящей дочурке. На душе у нее неспокойно. Но как только взлетят первые самолеты и над городком установится привычный гул, улетучиваются все тревоги.

Надя терпеливо ждала мужа со службы. Иногда полушутливо жаловалась ему: «Ну разве это жизнь — сплошное ожидание, ждешь его, ждешь, а придет — к нему не подходи, его не тронь, у него, видите ли, завтра полеты».

Курманов спокойно выслушивал Надю, смотрел на подернутые тоской ее глаза и находил в них связывающую их обоих теплоту. Да и когда Надя молчала, он все равно хорошо понимал ее. Ведь поведение любимой женщины, что течение большой реки — зримо не видишь, а чувствуешь. Это он особенно понял теперь, в трудные для него дни. Только дома, с Надей, он находил некоторое успокоение и принимал за самоотверженность ее молчаливое согласие с ним.

Раньше Надя частенько упрекала мужа за футбол: «И как тебе только не совестно — у всех на глазах мячик гонять. Брось ты эту забаву, мальчишка, что ли?» Курманов на Надю не обижался, но хотел, чтобы она его поняла: «Брошу футбол — летать перестану, а без полетов разве жизнь».