Сергей Андрианов - Белая молния

На земле я не вижу в нем этого. Но это же было, друзья мои! Было! До чего же непостижимо искусство полета!

Боже мой, что он наделал! Я же теперь не смогу жить спокойно. Буду просыпаться и кончать день с одной и той же мыслью — сыграть на сцене летчика нашего времени.

Признаюсь, когда-то на заре своей актерской жизни снимался в кино в форме с голубыми погонами. Смешно теперь вспоминать это. Сегодня на аэродроме я сердцем понял: ни в книгах, ни на сцене, ни в кино еще никому не удалось раскрыть душу нашего летчика. Загадочной она остается для нас по сей день. Жалки были и мои роли, а почитались они даже великими. И сам был наречен народным. Но вот кто оказывается народным. Кровь от крови, плоть от плоти.

До чего же прекрасны сыны природы, сыны неба, наши сыны. Мы видели сегодня вершину человеческой красоты. Подумать только: вся их жизнь — героическая. Они ежедневно рискуют, но не задумываются над этим. Они с улыбкой уходят в полет. Они красиво живут, они всегда молоды.

Дайте пьесу, драматурги! Поэты, сочините поэму, оптимистическую трагедию! Люди, скажите: как подняться в сценическом искусстве до уровня этих русских парней, наших славных икаров.

Когда Дынин-Арбатский закончил свой темпераментный монолог, актеры сидели в оцепенении. Летчики были смущены. Разряжая возникшую напряженность, Дынин-Арбатский обвел летчиков восторженным взглядом и, как бы желая обнять их всех, театрально раскинул руки.

— Ну какие же вы черти, ребята!

Все стали аплодировать. Актрисы не выдержали, прослезились.

Теперь, да и тогда Дорохов по-своему думал о Курманове. Не такой уж он и простой. Вот загадочен — да. Тут Дынин-Арбатский заглянул в корень. Внешне спокоен, тих, а внутри все у него кипит. Вон как за Лекомцева вступился.

Дорохов вспомнил, как Ермолаев хватался за голову: «Что Курманов делает с эскадрильей?!» Дорохов тогда тоже переживал, скрепя сердце шел навстречу Курманову, ходатайствовал об учебе одних, о переводе на высшие должности других. А тот все молодежь двигал, молодежь.

Нежданно-негаданно и сам Курманов догнал Ермолаева — в замах у него, у Дорохова, а теперь вот исполняет обязанности командира.

Когда зашел разговор о преемнике Дорохова, полковник Корбут прямо сказал: «Ермолаев — самая подходящая фигура. Исполнителен, в меру осторожен, методист что надо и пилотажник, конечно. Все при нем — типичный командир мирного времени».

Генерал Караваев не возражал. Он только поправил Корбута: «Ну о каком мирном времени нам говорить. Войны нет — верно. Но у летчика-истребителя мирного времени, по сути, не было никогда».

К Курманову у Караваева больше, видать, симпатий. «Есть в нем что-то фронтовое, — высказывался он. — Не раз замечал — ему не надо настраиваться на полет. Курманов им живет постоянно. Таких врасплох не застанешь. Мыслящий летчик и командир, может управлять и собой, и людьми. А главное, не побоится, когда надо, взять ответственность на себя, пойдет на любой риск ради дела. А в наше время это, согласитесь, очень важно».

«И дров наломает», — упрямо бросил реплику тогда полковник Корбут.

Генерал Караваев и на этот раз не возразил полковнику Корбуту, он только изменил тон и как бы высказал вслух мысль, которая жила в нем давно: «Есть люди — сами по себе во всем положительные, но они всегда нуждаются в человеке, который на любое дело должен их позвать, подтолкнуть. Они ждут, чтобы кто-то принял решение, кто-то взял ответственность на себя, и, бывает, теряются при резком изменении обстановки… Эти люди, как говорится в народе, в коренные не годятся, а в пристяжных нет им цены. Словом, по натуре своей они ведомые».

И тогда наступила минута, за которую Дорохов не прощает себя теперь. «Ну, а как думает Дорохов?» — спросил Караваев. «А что думать? Думай не думай, а Ермолаев опытен и надежен». Так Дорохов мыслил про себя, а высказать почему-то не решился. «Вам виднее».

Скажи он тогда по-иному, назови кандидатуру Ермолаева и постой за него, он, Дорохов, не терзался бы так последние дни. Все бы шло в полку, как им было давным-давно заведено. Так по крайней мере он считал теперь.

На станции ему стало жалко Ермолаева. Провожая его, Петрович все хотел показать ему, Дорохову, что он ничуть не обиделся на него. Пусть командует Курманов, который моложе его званием и возрастом. Пусть. Жизнь — судья строгий, все поставит на свое место.

«Наладится… Все наладится, товарищ командир», — говорил он Дорохову с каким-то странным придыханием. Чувствовалось — сам не верил тому, что говорил и в чем пытался убедить Дорохова.