Юрий Ильинский - Опаленная юность

— Вот придем с войны, — проговорил Родин, — великолепная жизнь будет. Работать станем, учиться.

— И у каждого своя постель будет, — откликнулся Копалкин. — Одеяло, простыня… Вот здорово!

— Не ценили мы простых домашних вещей, — заметил Андрей. — Простая кровать, шкафчик, тумбочка, шкафчик для книг. А радио? Как хотелось бы сейчас послушать!

— Р-разговорчики! — хриплым басом прогудел Кузя. — Ах, кроватки, одеяльца, простыночки буржуазные предрассудки! Я, когда домой вернусь, только в окопе спать стану, а всю семью буду по тревоге поднимать… Как положено!

Бельский улыбнулся: мальчишки, ну что с них взять?

Политрук Светильников, добродушный, молчаливый, медлительный великан с копной льняных волос, сказал:

— Да, кончим войну — хорошо будет. Разрушенное восстановим, станем сильнее. А самое главное — мы сможем честно и открыто в глаза людям смотреть…

Светильников говорил, его слушали молча. Ника Черных отошел в сторонку и быстро рисовал, поглядывая на политрука. Андрей подошел сзади, присмотрелся: большелобый, голубоглазый Светильников получился очень похожим. Вокруг него грудились бойцы, но Ника не придал их лицам определенных черт, и Андрей никого не узнал.

— Ты думаешь, получится? — поддел Андрей дружка и тут же пожалел: — Шучу, шучу. Не сердись.

— А я и не сержусь, сеньор. Вот кончим войну — в Строгановское училище подамся. Подучимся, браток, авось и художниками станем.

Светильников замолчал. Андрей подошел ближе и, смущаясь, негромко проговорил:

— Товарищ политрук, у нас к вам просьба.

— Говори, солдат.

Подошли Бобров, Родин и Захаров. Кузя внимательно, просяще заглядывал в глаза Светильникову.

— Ну что, комсомолия? С каким делом пожаловали?

— Говори, чертяка, — толкнул Андрея Бобров, — чего жуешь резину?

— Мы просим принять нас в партию.

Бельский мучительно покраснел. «И почему я до сих пор в беспартийных хожу?» — удивленно думал он про себя.

— А сколько вам лет, друзья?

— Семнадцать, мы все одногодки, из одного класса.

— А мне восемнадцать, — с чувством собственного превосходства гордо произнес Родин, — я второгодник! Восемнадцати лет принимают?

— Хорошие вы мои пацанки, — горячо заговорил Светильников. — К сожалению, по уставу вам рановато, но я считаю — вы вполне достойны быть коммунистами.

Раздался оглушительный взрыв. Подвал пронизал снаряд. Всех разметало волной. Когда оглушенные красноармейцы, отряхиваясь, поднялись с земли, политрук Светильников уже не дышал. Большой осколок рассек ему лоб, на светлых волнистых волосах появилась кровь.

— По местам, — крикнул Борис Курганов, — атака!

— Комсомольцы, за мной! — приказал Бобров.

Красноармейцы выбегали из подвала…

Рота Курганова продолжала упорно сопротивляться. Борис Курганов, дважды раненный, в шею и руку, осколками, остался в строю и продолжал командовать. Много раз приходилось отбивать атаки противника и сходиться с ним врукопашную. Во время коротких передышек бойцы набивали патронами автоматные диски, вставляли запалы в гранаты. Когда начинался обстрел, уцелевшие укрывались в подвалы, обнаруженные под развалинами церкви.

Бойцы сидели молча, пережидая очередной обстрел. Он продолжался недолго, и, едва настала тишина, поднялся Захаров.

— Ты куда, Ленька?

— Пойду подежурю: как бы фрицы не подобрались.

— Та на посту вже Мурин стоить, — сказал Марченко.

— Помогу ему — его вчера волной здорово стукнуло.

Захаров прошел по траншее на левый фланг, к груде кирпичей, под которой маскировались снайперы.

— Ты здесь, Кузя?

— Нет, это я, Захарчук. Напарника малость оглушило, отлеживается.

— Ну, как у вас?

— Нормально. Патронов бы побольше…

Мурин очень обрадовался приходу товарища. Он неважно себя чувствовал, болела и кружилась голова, несколько раз его тошнило.

— Как после хорошей выпивки, — слабо улыбаясь, пожаловался он, — трещит буйная головушка…

— Надо было не всю пить, что подносили, — пошутил Захаров.

— В следующий раз учту, — отозвался Мурин и лег на снег. — Малость отлежусь — и до дому, до хаты.

Послышался тонкий, сверлящий звук. Упавшая невдалеке мина обдала красноармейцев фонтаном земли. Протирая запорошенные глаза, Захаров отошел от лежащего на снегу товарища и стал внимательно всматриваться в темноту…

Ночью их взяли немцы. Мурина оглушили окованным прикладом, а когда он попытался встать, плоский штык пробил ему спину. Второго часового гитлеровцы решили захватить живьем. Пятеро здоровенных солдат набросились на Захарова, выбили у него из рук винтовку и попытались связать, заткнув рот кляпом. Ленька отчаянно сопротивлялся. Живой комок с рычанием перекатывался по снегу, и снег постепенно краснел. Захаров понимал, что настали последние минуты жизни, но у него не было страха, он опасался только того, что немцы, сняв часовых, проберутся к траншее и перебьют его товарищей. Крикнуть Захаров не мог: здоровенный гитлеровец сжимал его шею словно клещами. Улучив момент, Леня выхватил у фашиста тесак и ударил душившего его гитлеровца. В тот же момент тесак вырвали у него из рук. Гитлеровцы, разъяренные борьбой, потеряли надежду взять красноармейца живьем. Они били, пинали, кололи его кинжалами, били кулаками, гранатами без запалов, подкованными сапогами. Но красноармеец не сдавался. Улучив минуту, он расшвырял фашистов и крикнул: