Иван Лазутин - Высота

— А что написать на кресте, господин начальник? Ведь боец не из нашего села? — обратился старик к фельдмаршалу. Слова его были тут же переведены лейтенантом.

— Фамилия его Богров. Он из Москвы.

— Фамилию эту не забуду, век буду помнить… Он жил на Ордынке, я слышал ваш разговор, когда чистил печку. А Ордынку я знаю, это рядом с Лаврушинским переулком, там у меня двоюродная сестра живет…

Старик говорил что-то еще, но фельдмаршал, не понимая русского языка, его уже не слушал. Да и времени у него не было для праздных разговоров. Из головы не выходил телефонный разговор с главнокомандующим сухопутными войсками германской армии фельдмаршалом Браухичем, который состоялся пятнадцать минут назад. Браухич подает в отставку. Фюрер им крайне недоволен. Все неудачи на восточном фронте фюрер относит за счет неумелого командования сухопутными войсками фельдмаршалом Браухичем. А столь длительное топтание на месте группы армий «Центр» и невзятие до сих пор Москвы грозит фельдмаршалу фон Боку смещением его с поста командующего. Браухич так и сказал об этом. Предупредил, чтобы фельдмаршал фон Клюге был ко всему готов. Он так и закончил телефонный разговор: «Фюрер буйствует… Он рвет и мечет… Не исключено, что у одних полетят с плеч золотые маршальские погоны, а кое у кого, может быть, полетят даже головы…»

В свой кабинет фельдмаршал вернулся вместе с Блюментритом. Гибель двух старших офицеров штаба и пятерых солдат была страшной неожиданностью и вместе с тем она представлялась по-роковому символичной. Оба еще находились в смятении: понимали, что их спасло не чудо, а всего-навсего телефонный звонок из Берлина.

— Вижу, вы очень хотите закурить? — спросил фельдмаршал.

— Да, нервы у меня на пределе.

— Курите. Я иногда даже завидую вам: вы можете снять излишнее напряжение. — Дождавшись, когда генерал закурит, командующий поинтересовался: — Как вы расцениваете мое приказание похоронить русского солдата, который отправил на тот свет семерых наших?

Блюментрит, перед тем как ответить, сделал две глубокие затяжки.

— Прежде всего, я увидел в этой вашей воле проявление духа немецкого рыцарства, которое всегда умело достойно ценить подвиг. Даже если подвиг этот совершен воином неприятельской армии.

— Спасибо, генерал. Я думал, вы оцените мою волю по-другому. И еще я знаете что хочу?

— Что?

— Чтобы об этом знали солдаты и офицеры нашей четвертой полевой армии.

— Для чего?

— Чтобы взять Москву, нам нужно быть готовыми к совершению подвигов, подобных тому, свидетелями которого мы только что были. Мы должны быть готовы к самопожертвованию.

По лицу Блюментрита проскользнула и тут же погасла легкая улыбка.

— Чему вы улыбаетесь?

— Я вот о чем хотел спросить вас: в войне двенадцатого года, судя по описанию Коленкура и других авторов, русские, защищая Москву, также не щадили своих жизней во имя победы над войсками Наполеона? Поднимались ли они на вершину такого героизма, с которым мы встретились сегодня? Причем, не в первый раз. Этот вопрос начинает тревожить меня все больше и больше.

— Я давно изучаю характер русских. Ведь я встречался с ними еще в годы первой мировой войны. Разумеется, на поле боя. И вот через двадцать с лишним лет мы снова пошли на русских с оружием. И идем пока успешно. И все-таки меня ни на минуту не покидает пророчество Наполеона.

— Какое пророчество?

— Выиграв десятки сражений, покорив почти всю Европу, великий полководец только перед смертью прозрел.

— В чем же было его прозрение?

— Умирая, Наполеон завещал потомкам, что… — Откинувшись на спинку кресла, фельдмаршал закрыл глаза и поднес к ним ладонь.

— Что он завещал? — чуть слышно спросил Блюментрит.

Фельдмаршал, еле шевеля губами, словно каждое слово причиняло ему физическую и душевную боль, по слогам произнес:

— Что русские не-по-бе-ди-мы…

В течение вот уже трех недель Казаринов находился на излечении в госпитале в Лефортово. Построенный еще при Петре Первом, госпиталь своей приземистой архитектурой, большими светлыми палатами с высокими потолками, широкими коридорами и просторными холлами, в которых в больших дубовых кадках с латунными обручами и медными подвесными ручками на них росли высокие пальмы, розы и фикусы, являл собою далекую старину.

Когда Григорий получил костыли и начал потихоньку ходить, оберегая левую, закованную в гипс ногу, он уже за первые два дня изучил все холлы и разветвления коридоров первого этажа своего корпуса. А их, этих корпусов, в госпитале, как сказала старенькая няня, «шешнадцать, если считать с моргом».