Павел Васильев - Повести

— Как-нибудь управимся, — утешал ее Кузьма. — Мы еще молодые, силы есть. Не горюй. А как же раньше по шесть да по восемь бывало в семье? Ничего, управлялись.

— Как раньше, не знаю. А нам и двоих хватит…

После того как родился третий, Пелагея часто упрекала Кузьму, говорила:

— Тебя вот с ними посажу, заставлю пеленки стирать да вставать по пять раз в ночь, тогда узнаешь! А то завалишься и дрыхнешь, а я возле них пляши!

А при чем тут Кузьма, чем он виноват!.. Если разобраться, так ничем. Уж такая доля мужская!..

А четвертого Палашка очень не хотела. Все рыдала по ночам.

— Пойду к бабке Лушке.

— Иди, иди! Бабка Лушка в землю тебя вгонит.

— Ну так и что! Сколько же мы их плодить будем!

— Ничего! Где трое, там и четвертый.

— Это все ты, черт усатый! — И больно била Кузьму острым локтем в бок. — Неженатый был, все за девками бегал. Которые потолще выбирал. Вот и бегал бы! Кобель.

— Так кто же молодой не бегает, — оправдывался Кузьма.

— Пойду к бабке Лушке…

Едва Кузьма ее тогда отговорил…

Теперь Пелагее с четырьмя не сладко. В войну всем нехорошо, досталось каждой бабе. А если еще у тебя на руках четверо, и в поле надо пойти, и огород прополоть, и в доме убрать, выстирать, зашить, так и совсем худо. Да еще накормить их надо, каждому кусок, — где наберешься на такую ораву! На картошке да на лебеде сидят!..

Кузьма шел через сожженные деревни, мимо пепелищ. Выселки и еще несколько деревень каким-то чудом уцелели, а здесь, ближе к железной дороге, все было выжжено. Только заборы оставались да погреба кое-где.

Деревня, в которой жил кум, находилась всего в полукилометре от Выселок, и Кузьме надо было проходить через нее. Он знал, что кум демобилизовался, вернулся хромым, «но вполне годным мужиком», как писала Палашка. К куму надо было зайти, потому что, если не зайдешь, кум обидится, и в то же время Кузьма боялся здесь задерживаться, хотелось домой. Кум — хлебосол, сразу не отпустит.

Уже входя в деревню, Кузьма еще гадал, зайти или не заходить. Но решилось все само собой.

Кум сидел на скамейке возле избы, выставив перед собой прямую, несгибающуюся ногу в валенке, и покуривал. Он замер, не донеся цигарку до приоткрытого рта, как бы не поверив, что это Кузьма, а затем проворно вскочил, резко перекидывая ногу в валенке, заторопился к Кузьме.

— Зеленые елки! Кузьма! Ты?

— Я.

— А я гляжу, идет кто-то. Думаю, никак Кузьма. Ну, молодец! Ну, молодец!

Они, откровенно радуясь, что встретились, внимательно осматривали друг друга.

— Ну, идем в избу, — позвал кум, покосившись на сверток, который держал Кузьма, но ничего не спросил, только оглянулся в сторону, откуда Кузьма только что пришел. — Идем. А я сижу, гляжу под гору да думаю: что-то у меня сегодня правая ладонь все чешется — с кем-то здороваться. И нос щекочет.

— Хозяйка-то где? — спросил Кузьма.

— В лес за дровишками пошла, скоро должна вернуться. А Палашка знает, что ты едешь?

— Нет.

— Не писал?

— Я и сам не знал, когда приеду.

— Вот удивится! Намедни у нас была, горевала, что от тебя давно писем нет.

— Ну, как они тут?

— Да все хорошо. — Кум распахнул окно, высунулся и крикнул девчонке-дочери, которая копалась в грядке: — Манька! Маньк! Сполосни руки да беги живо к Анастасье, скажи, батька бутылочку просил. Скажи, кум, Кузяй Кадкин, с войны пришел. Пусть даст. Беги скорее!

— А деньги?

— А деньги потом принесу.

— А мамка узнает?

— Беги, я тебе говорю.

— Не надо, — запротестовал Кузьма.

— Как не надо? Как это не надо?

— Домой тороплюсь.

— Теперь успеешь. И к тебе пойдем.

Кум суетился возле стола, достал хлеб, огурцы.

— А это чего же, никак ребенок? — спросил кум, покосившись на одеяло.

— Ребенок.

— Ага, — сказал кум.

А тут и Манька прибежала, принесла черную, еще царских времен большую бутылку, заткнутую газетной пробкой.

Кум налил сразу по граненому, и до донышка, за Победу, за встречу, за все хорошее!

— Первачок? — выдохнул Кузьма.

— Он.

— Хорош, зараза!

— Да… Так, а это чего ж у тебя? Чей? — спросил кум и опять указал на одеяло.

Кузьма, торопясь, рассказал куму, матюгнул девчушку, ожидая, что и кум поддержит.

— Так-с, — сказал кум. — Н-да, — почесал затылок и налил еще по стакану. — Ну, давай, — толкнул стакан Кузьмы и, не дожидаясь, выпил. Подержал ладонь возле открытого рта.

— Оно, конечно, война есть война, и, как говорят, война все спишет, — сказал кум. — Когда зеленые девчонки в подолах приносят, это я могу понять. Мало ли как могло случиться. Не по своей вине. А вот когда, скажем, ты… Ну, погулял, пошалил, допускаю! А домой-то зачем нести? У тебя ведь и так — четыре рта!