Павел Васильев - Повести

— Может, и на работе.

— Вот дерзишь мне, отговариваешься. И этому выучился. Всему учишься!..

Что-то падает на пол. Приподняв одеяло, я оборачиваюсь. Это выпали из кармана ватника мамин пропуск и еще какие-то бумажки. Я протягиваю руку, чтобы поднять их, и среди бумаг вижу папину фотографию. Ту самую, что была со мной в лесу. Я думал, что потерял ее там.

Мы с мамой встречаемся глазами. Я улавливаю разом промелькнувшие в них растерянность и смущение. «Да, это так… Все так… Так оно и есть… Ну и что же мне делать?..»

Как часто бывает в подобных случаях, мама мгновенно раздражается:

— Ты сначала поживи, своих детей вырасти, а потом и берись осуждать. А ведь обвинить-то нет ничего проще. И ты, и Мишка — оба вы хороши. Терзать своих матерей. А вы лучше подумали бы… Вот она придет с дежурства, лица на ней нет, упадет на диван и лежит, пока хоть немножко не очухается. Достает фотографию Толину и все рыдает: «Толик, Толик!» А утром снова надо идти. И чтобы вид был хороший. А она наплачется да вокруг него танцует: «Мишенька, Мишенька!» — в магазин сбегает и покушать приготовит, зашьет, постирает. А как ей — легко ли, просто ли матери-то? Матери ни кусок хлеба, ничто не нужно, одно только слово ласковое. Она ведь тоже человек. Разве ваши матери мало видели всего, натерпелись? И спросите, что они делают сейчас, ваши матери, легко ли им? Хоть здесь не фронт. Мы без винтовок. Ничего вы не хотите понять.

Она говорит, и я понимаю, что она в чем-то права. Хотя, в общем-то, ничто не изменится. Мы стали иными. Мы будем любить их, своих матерей, будем заботиться о них, но не придем, не приласкаемся по-детски, не обнимем, не приголубим, нет. Мы не сможем сделать этого, хотя и хотели бы. Что-то сожгла, убила в нас война. Мы стесняемся проявления своих чувств. Уже ничто не изменится, мы останемся такими, как есть.

Раздраженная, забрав ватник, мама уходит на кухню.

А мне не лежится. Я все ворочаюсь, вожусь в постели. Болит разбитая десна, болит скула. Болит душа.

Я замечаю рядом на этажерке Муськин дневник. Вот кого не хватает мне сейчас, Муськи! Она наверняка поняла бы меня. В этой тетрадке я, кажется, выучил все наизусть.

«Говорят, что человек растет всю жизнь. Даже в глубокой старости. Пусть не на сантиметр в год, как в детстве, а всего на какие-то тысячные доли миллиметра, но он растет. Это физически. Тут от него ничего не зависит. Природа!

А духовно человек может расти всю жизнь, и не только каждый год, но и каждый день — на полметра. Тут зависит только от него самого. Это тоже не просто — расти душой. Тут часто надо сделать усилие, чтобы добиться победы. Надо порой даже перешагнуть через самого себя, только надо все время помнить при этом, кто ты есть и кем ты хочешь быть. Я — человек и хочу быть человеком.

Давайте все время расти!»

Мишка лежит на подоконнике и разговаривает с девчонками.

— Заходите в гости, — зовет Мишка.

— Нет, спасибо. Выходи ты на улицу. Хоть немножко можешь пройти?

— Почему же не могу! Конечно, могу! И даже танцевать могу! Таня, я сегодня к тебе в парикмахерскую приду. Бесплатно подстрижешь?

— Много вас таких хорошеньких найдется.

Девчонки уходят. Они идут вдоль сада, сворачивают за угол. Их прикрывают ветки распустившихся деревьев, и видны лишь ноги, шагающие чинно, в такт. Но вот девчонки останавливаются, приседают, заглядывают снизу, из-под ветвей.

— Смотри, зырят, зырят! — кричу я Мишке.

Девчонки, смеясь, вскакивают и перебегают на противоположную сторону улицы.

— Васек! — зовет меня с кухни тетя Аля. — Ты смотри-ка, что у тебя делается, примус погас!

— В чем дело? — приоткрыв дверь, спрашивает Глафира.

— Да вот примус у Васьки залило.

— У кого? — Глафира хмуро смотрит на меня. — Ты тут все шкодишь? — и дает мне увесистый подзатыльник.

— За что ты его, милка? — вступается тетя Аля.

— А чего он… — раздраженно ворчит Глафира. И совершенно иным тоном, глухо, виновато: — Пьяная я, Алька.

— И-и, ничего, милка моя! Пьяный проспится, а дурак никогда! Да чего же ты выпила-то?

— Ты прости меня, Алька. Худо я о тебе подумала. Когда сказал этот балбес… Не должна была я так о тебе думать. Столько лет вместе прожили… А я — вот так… Эх, подлая!

— Да успокойся, — уговаривает ее тетя Аля. — День-то сегодня какой, Берлин взяли! В наш самый большой всенародный праздник! Радость-то какая!

— Берлин!

Приходит мама.

— Как поработалось, Дуська? — обращается к ней Глафира.